Тренерскую чехарду, рутинный процесс отечественного хоккея, Ваня переживал по-разному. Злился, конечно, ну, ё-маё, отродясь такого не было – и вот опять, люто завидовал невозмутимым татарам, которые своего Билла держали, как священного идола, несменяемым на века. Но вместе с тем вечное и неуемное ванино любопытство удовлетворенно облизывалось. Тренер приходил новенький и свеженький, обычно со своими помощниками, с собственной предсезонкой и другой постановкой игры, Ельцов все эти тонкости страсть как любил, но говорить о таком было не принято, поэтому он пёрся себе в одиночестве, до неприличия, даже Марье не признавался, ну что ж ты, Ваня, как пацан надрачиваешь, и на что, на схемы да на упражнения, - самокритично думал он, но сдержаться не мог. Поэтому Мишкины слова про двуличность вполне ему подходили, хотя Зимин, чего с него взять, как обычно просто шлепнул шайбу в сторону ворот, а она дуриком и залетела.
Это опять-таки было, как с Москвой. Ваня и тут всё понимал, но тормоза отказывали, вот неделю назад они с Марьей прилетали из Доминиканы, садились в Шарике рано утром, самолет заходил с юга, облетел пол-Москвы, и Ельцов, словно дитё малое, жадно смотрел вниз. Там розовели в рассвете обычно бело-серые дома, Москва-река извивалась тонкой стальной лентой, золотой свет невыключенных еще уличных фонарей становился тусклым, словно гас сам по себе, постепенно, а пятна парков из совсем темных превращались в зеленые. Круги Садового и Третьего колец нежно, как браслеты, подобранные по размеру, обвивали центр, и красные огоньки ехавших далеко внизу машин выглядели драгоценными камешками, Ваня опять был маленьким, а Москва огромной, и сердце у него бухало, от любви и жадности.
Марья вопросов не задавала, потому что взлеты-посадки не жаловала, Ваня относился к полетам и всем сопутствующим стрессам с определенным фатализмом, иногда паника накатывала, но не рядом с Москвой, она, Москва, как чуяла ванькину любовь, успокаивала, завораживала и отвлекала, и, честно, садиться в одномоторнике на какой-нибудь остров в Индонезии было куда неприятнее. Потом их вез болтливый таксист, Ваня смотрел вперед, на перспективу почти пустой еще, вечно недостроенной и перерытой Ленинградки, и думал, как же хорошо дома.
Он и сейчас так думал, и даже не злился на Марью, которую битых полчаса ждал у корпусов института физкультуры в Черкизове. Сраный рынок, наконец, прикрыли, пробок на окрестных улочках больше не было, и пустое пространство Черкизона выглядело какой-то потусторонней сталкерской зоной из компьютерной игры, для пущей схожести рядом с забором всё суетились мелкие вьетнамцы, безличные и активные, как мутанты-зомби.
Ваня то раскидывал пасьянс в телефоне, то поглядывал на институт, отдыхал, короче. Звонить Марье смысла не было, девушка сейчас играла. Вот это и была, наверное, их первая история, про то, как Ваня Марью угадал. Ну, просчитал, точнее. Марья тогда явилась на их первую игру в Москве, в самом начале сезона, сентябрь был теплый, бабье московское лето, и Ельцов, при всем своем жадном ахуе от новой журналюшечки, красавицы и умницы, при всем раздражении от сделавшего такую же стойку Димыча, моментально просёк её не фитнессовскую, а настоящую спортивную тренированность. Этого Ваня объяснить не мог, но всегда, всегда тренажерщики от спортсменов отличались, сколько б не качались. Вот и у Марьи всё было, как на ладони: и складный её высокий рост, и руки, и ноги, и полоска загорелого плоско твердого живота между короткой черной футболкой и черными же джинсами. Ваня мозговал аж до следующего матча, потому что она пообещала им с Димычем, что придет, это было… как кроссворд решать и одновременно слалом ехать, и додумался до двух пунктов: легкая атлетика или волейбол. Знал бы он, откуда Марья в Москву понаехала, первый пункт отпал бы сам собой, но он не знал. И всё равно угадал.
Марья была не хухры-мухры, вообще-то. Кандидат в мастера спорта, знаменитая уралочкина школа. Она ванины выводы выслушала, снисходительно с ними согласилась, и Ваня понял, что первое вбрасывание у Димыча выиграл. Впрочем, Димыч был краек, толку с него на вбрасываниях почти не было.
А вот Марья через волейбол на журфак и поступила. Нормальный такой спортивный блат-недоблат, особенно в игровых видах спорта, когда при прочих равных кафедра физкультуры начинала требовать своё, и кандидаты в мастера быстренько становились студентами.
Был, правда, в её спортивной жизни момент, который в начальной эйфории, Ваню не напряг, а вот потом припомнился. Откровенный марьин прагматизм. Она сразу честно призналась, что последний год в Ёбурге доигрывала для кандидатских корочек и дальнейшего профита, и больше ей от сетки нихрена не надо, спасибо большое, сыта по горло. К второму курсу журфака марьины спортивные подвиги шли на убыль. Не то чтоб она ломалась прям сознательно, но долго ли травму получить, умеючи? Отчислить её впрямую за саботаж никто не мог, конечно, а других поводов умненькая Марья не давала. Так и кончилась волейбольная карьера, но Ельцов зацепил-таки несколько её игр, когда мог выбраться, и, честно говоря, был тому не рад, ну не любил он такую откровенную халтуру. Впрочем, - мудро решил тогда влюбленный по уши Ваня, - и на солнце есть пятна. О том, что прагматизм был, есть и будет, он, наивный, и не задумался.

Но время от времени на Марью накатывало, особенно летом, после каких-нибудь их загулов, она не ныла, не вертелась показушно перед зеркалом, только говорила коротко: я сегодня на мячик, и Ваня так же коротко спрашивал, во сколько её из черкизовских дебрей забрать. Вот и сейчас, договорились они на три, а время уже шло к четырем, но бездушной, бессердечной красавицы было не видать и не слыхать. Ваня страдал. Не потому, что заждался. А потому что очень хотел кушать. Конечно, он больше был сам дурак, никто ему дома нормально позавтракать не мешал. Но, честно говоря, вчера они поклубились знатно, и Ельцов с утреца маялся похмельем, а в похмелье он на еду смотреть не мог, только чай гонял, как заведенный. В ожидательной медитации все похмельные симптомы, однако, рассосались, и ванин организм настоятельно затребовал еды. А Марья всё не шла. Душа, может, и совершенствовалась страданиями, но вот желудок – однозначно нет, Ваня медитировал и терпел, назначил точку всепрощения на шестнадцать ноль-ноль и – вопреки всепрощению – кровожадно поглядывал на часы.
Марья спорхнула с институтского крыльца без пяти четыре, зараза. С первого взгляда всё поняла, потянулась, довольная, на соседнем сиденье, и заявила:
- Сейчас, Ельцов, сейчас покушаешь.
Стоило приспосабливаться к ней, чтобы начать ловить дополнительный, до Марьи совершенно непредставимый, кайф от разговоров, даже от быстрых фраз. Вот слово «кушать», например, она на дух не переносила. Дух её филологический и утонченный возмущался и трепетал. И если уж Марья говорила «сейчас покушаешь», значит, задумала она какой-нибудь очередной фертик. Ваня голодно сглотнул и приготовился.
- Поехали, - скомандовала Марья, - прямо и налево, мимо рынка. Спорим, что там, куда мы пойдем, ты еще не бывал?
Зря Ваня не поспорил, конечно. Он за первые два года игры в «Кристалле» облазил Москву по максимуму. Даже в Южное Бутово ездил на легком метро, спецом, вычитал в интернетах, что на машине – не тот эффект, вот и поехал от своих «Сокольников», с пересадками, и, правда, обалдел. Когда легкий монорельс вырвался из тоннеля, то словно в другом городе оказался. Этот другой город был очень чистый, очень малолюдный, застроенный одинаково ладными домами, но даже их одинаковость гнетущей не была. Какие-то скверики, прудики и парки, мамаши с колясками, ни одного завода на горизонте, только дома, дороги, школы и магазины. Серьезно, новый мир, альтернативная реальность, но это тоже была ванькина Москва. Он вышел на конечной, съел мороженое, ощущая себя снова заворожено-счастливым, запомнил, что выход в город - из первого вагона, и поехал обратно в центр.
Поэтому Ваню, испытанного Южным Бутовым и даже Гольяновым, удивить Измайловским парком было сложно. Но Марья могла. Они прошлись по трамвайным путям, которые были аллеей, сами по себе, прятались в зелени и выглядели совершенно ненастоящими, игрушечными, как детская железная дорога, проскочили мимо аттракционов за высокими деревьями, и Марья вывела его к красно-белой палатке, вокруг которой одуряюще пахло углем, жареным мясом и зеленью.
- Марья, нет, - опять сглотнув, мужественно сказал Ваня. – Не сходи с ума. Я не буду есть шашлык в парке. Поехали в «Стейк-Хаус», что ли. На «Бауманскую».
- Ты, Ваня, будешь кушать. И ничего с тобой не случится, тут место проверенное, мы с девчонками были несколько раз.
Марья подтолкнула его к хлипкому пластиковому столику, а сама отправилась к продавцу, бывшему по совместительству и поваром.
- Три шампура, - заказала она, оглянулась на Ельцова и добавила: - и четвертый чуть попозже.
С другой стороны, – успокаивал себя Ваня, - во Вьетнаме мы пили кровь змеи, а в том индонезийском гадюшнике ели гусениц, и хрен знает, из чего, была та мясная фигня в этой гребаной Доминикане. Левый шашлык – это не криминал.
Некриминальный левый шашлык пах так, что Ваня готов был запустить новый отсчет времени, но всё приготовилось на удивление быстро. Повар махнул рукой, Марья, переборчивая в отелях и ресторанах, не ломаясь, сорвалась с места и вернулась с тарелками. Офигеть. Гарнир был просто чумовой – небрежно залитый чем-то кислым мелко наструганный лук и все еще подозрительный кетчуп. Судя по всему, гарантированно не отравиться можно было только лавашом. Подавался этот кулинарный изыск на пластиковой тарелочке с пластиковыми вилочкой и ножичком, которыми только дошколятам в песочке ковыряться.
- Марья, - простонал измученный Ваня.
- У тебя зубы с утра повыпадали? – удивилась Марья и ухватила первый сочный кусок. – Хочешь пива – попроси, у них из холодильника есть.
Ваня давно не ел ничего вкуснее. Нет, бывало в его жизни заморочено приготовленное мясо, и гусеницы с улитками бывали, но этот парковый небрежно приготовленный шашлык неповторимо таял на языке, таял в пищеводе, дотаивал в желудке, лук в меру горчил, в меру кислил и даже кетчуп был удобоваримый.
- Черт, - сказал Ваня и отодвинул неустойчивый пластиковый стул. – Я обожрался. Третий был лишний.
- Лук доедать будешь? – для проформы поинтересовалась Марья и соскребла с его тарелки последние колечки. – Я же говорю, отличное место.
- Какой контраст, однако. Вчера «Пирамида», сегодня – шашлык в кустах.
- А чем тебе кусты не нравятся? Сейчас гулять пойдем.
- Ну пойдем, - развеселился Ваня Ельцов. - Гулять так гулять.
Парк вообще производил странное впечатление. Ваня привык к Сокольникам, систематизированным и заасфальтированным, а тут от главных дорог в стороны расходились легкомысленные полупротоптанные тропинки, клумб почти не было, и привычной публики тоже не было, в основном гуляющие бездачные московские пенсионеры. Недалеко от шашлычной обнаружился паровозик с тремя вагонами, вроде тех, что катаются по ВДНХ. Паровозик и машинист откровенно скучали, и неугомонная Марья толкнула Ваню в бок.
- Давай, - скомандовала она. – Покатай девушку.
- Сколько за всё? – спросил Ваня машиниста.
- Два вагона в кассе выкупи и поедем, – ответил разморенный жарой парень.
Ебать, какие все тут честные, - удивился Ваня, но ленточку билетов купил, и они отправились в путешествие по парку. То есть, это был не парк. А самый настоящий лес с асфальтом. Ваня до этого Измайлово видел в основном по периметру. Ну, возил Марью покататься на лошадках: где-то внутри парка обосновалась конная школа. Но чтоб кататься на паровозике, чтоб его немаленькие колени упирались в спинку предыдущего сиденья, смотреть на абсолютно лесные неухоженные заросли, считать вьющихся вокруг стволов белок, выехать к поляне, заросшей цветущим иван-чаем в человеческий рост – впрочем, чему он удивлялся? Это же была его Москва, и такая неожиданная – тоже.

Они вернулись к месту старта, а там, уступая ваниным условным и безусловным рефлексам, вдарили по мороженому. Марья выбрала эскимо, и теперь всасывала его абсолютно неприличными движениями, Ваня со своим пломбиром рядом с ней чувствовал себя извращенцем. Зачем, доктор, вы мне показываете непристойные картинки? Он открыл было рот, хотел сказать, что так сосать нехорошо, дети могут увидеть, но Марья успела раньше:
- Лижи, Ваня, лижи, не отвлекайся.
Они посмеялись, мороженое капало белыми точками на светло-серый теплый асфальт, и Марья затирала их босоножкой, пока они удовлетворялись, орально и желудочно.
- А теперь – главное, - объявила она, облизывая губы. Ваня точно знал, что у неё в рюкзаке найдутся и влажные салфетки на все случаи жизни, и носовой платок, да не один, но сейчас всё это, предусмотрительно-взрослое, не-детское, выглядело бы неуместным.
- А тут есть еще что-нибудь? – искренне удивился Ельцов.
- А то! – Марья махнула рукой в сторону высоких деревьев у входа, мимо которых они проскочили, терзаемые голодом. – Тут есть Луна-Парк.
- Врешь, - сказал окончательно офигевший Ваня. – Так не бывает.
Марья показала ему язык, потянула за руку и повела пока неизвестно куда, но уже однозначно – в детский и счастливый ванькин сон.
Тогдашний Луна-Парк Ваня с отцом обнаружили случайно, гуляя в Сокольниках в полном соответствии с очередным пунктом тетьвериного плана. Прошли вслед за куда-то спешащим народом по одной аллее, свернули на другую – и оказались в фантастическом месте. Во-первых, там были очередюги, те самые, о которых предупреждала мама. Очередюги извивались, как живые, нет, они, собственно, из живых людей и состояли, но при этом люди, выстроившиеся цепочкой, сами образовывали новое живое существо. Очередюгу. А во-вторых, и в главных, очереди вели к каким-то невероятным аттракционам, большинство из которых Ванька видел впервые в жизни. Он опознал только карусели и автодром, остальное требовало серьезного, обстоятельного изучения. В фантастическом месте, которое называлось Луна-Парк, не было картин и мумий, как в музеях, что, конечно, радовало, но так же не было московских улиц и домов, Луна-Парк сам был отдельным городом, дополнительной, непредусмотренной никем дозой счастья, подарком от Москвы лично Ваньке Ельцову, ну не знал он тогда еще сладкого слова «бонус», и стоило ли говорить, что в тот день тщательно составленный тетей Верой план застопорился на цифре «один», под которой подразумевалась быстрая прогулка по Сокольникам? Ванька накружился и налетался до тошноты, Ванька повисел вниз головой и обпрыгался на огромных резиновых матрасах, которые называли «батутом», Ванька мужественно не заорал в темной пещере, даже когда ему на плечо легла скрипучая костлявая рука, Ванька выиграл в подарок маме Лиде совершенного девчонкового розового зайца, потому что забросил все десять мячей в затейливо расставленные корзины, и отец не помогал ему, ни капельки. Он, конечно, всё равно охрип и даже оглох от всехнего восторженного визга и в первый раз за всё их гуляние по Москве отрубился в метро, да так, что «пять минут ходьбы от «Первомайской» отец нес его на руках и посмеивался.
Заяц до сих пор жил в новой квартире родителей, на нем висели все ельцовские медали, завоеванные по юниоркам и молодежкам. А Ваня шел вслед за Марьей в Луна-Парк и думал, что этот день и должен закончиться так – походом в детство.
Уже будучи вполне самостоятельным Иваном Валерьевичем Ельцовым, он честно побывал аж в двух Диснейлендах, под Парижем и во флоридском, и оценил тамошнюю крутизну, но ему казалось, что всего слишком много, такой перебор, до наебалова, то самое «жри до отвала», когда быстрый отвал неизбежен. Горки – да, это было круто, адреналин, а остальное никак не прокатило. Ему Эйфелева башня и дайвинг в Майами куда больше понравились.
Черт его знает, чего Ваня ждал сейчас, в Измайлове, наверное, повторения феерии, без всяких скидок на то, что и время другое, и он сам уже, слава богу, взрослый мужик, а не семилетний пацан из тихого города, но в итоге разочарование оказалось таким острым, что он сплюнул бы, как Мишка Зимин, но на него смотрели, а Ваня Ельцов не любил опускать людей за просто хуй.

Людей в этом самом Луна-Парке было… ну как и во всем парке. Не очень. Несколько семей с детьми, да они с Марьей. Обслуги, казалось, и то больше. И обслуга была такая… странная. А вот сам Луна-Парк – увы, нет. Он был маленьким, вся территория – чуть ли не меньше кристалловской арены, и аттракционы выглядели ненастоящими, миниатюрными, фигней какой-то, короче. Но Марья уперлась, ей хотелось и на дракончика, и на карусель вокруг якобы Статуи Свободы, и на машинки, и на единственную приличную штуку, черт её знает, как она называлась, там на разной высоте под музыку и подмигивающие лампочки тряслись и вибрировали диванчики на пару мест.
Вот же хуйня, - думал Ваня, он себя не злым ощущал, а как будто обманутым, - Диснейленды, бля, Вегас, через неделю в Милан по бутикам шляться, а девушке-то надо для полного счастья карусельки фиговые и дракончиков. Ну пусть, ладно.
Он знал, что неправ. Что опять сам дурак, как с завтраком утром, но, блин, ему не хотелось сейчас придуриваться и ржать. Он честно откатался с Марьей на машинках, с мерзким удовольствием чуть не вынес её автомобильчик с площадки, протаранив в лоб, а про остальное сказал:
- Хочешь – давай сама.
Как будто Марью когда-нибудь его недовольство останавливало. Она закупилась билетами практически на всё и отправилась развлекаться. Ваня сидел на лавочке и от нечего делать смотрел по сторонам. И выяснилось, что посмотреть было на что; он как-то машинально замечал непривычные мелочи. Например, что билеты тут продает не обыкновенная экс-советская тетка и не подрабатывающая летом студентка, а хлысткий пацан, тощий, с ирокезом, выстриженными висками и заприсингованный до такой степени, что уши, казалось, были прошиты автоматными очередями. И вообще никаких теток-женщин-девушек, кроме посетительниц, в Луна-Парке нет, а аттракционы обслуживают вполне себе здоровые и дееспособные мужики, вот же не хрена людям делать, нашли, чем на жизнь зарабатывать. И… - Ваня прислушался и понял, почему и пацан, и мужики показались ему какими-то не такими. Неправильными. Это были не русские парни, а чехи или, может, словаки, у них в команде играли и те, и другие, Ваня общий тон речи понимал, но в различия не вдавался. Чехи, а может, словаки, негромко переговаривались и время от времени поглядывали на него с дружелюбным, солидарно-мужским любопытством.
Потом Ваня заметил двух мальчишек лет восьми-девяти, сидевших прямо на траве. Эти тоже, судя по всему, были местные, или наоборот, не местные, короче, чехословацкие, аттракционы им были по барабану, они сосредоточенно резались в два PSP, соединенных проводом, ну как ноуты в сеть объединяют. Один из мальчишек быстро поднял голову, взглянул за ельцовскую скамейку и что-то тихо сказал второму, сидевшему к Ване спиной. Второй дернулся, но не повернулся, сдержался, хотя у него плечи прям закаменели. Ваня же за пацанским взглядом обернулся, проверить, что там у него сзади? Там Марья каталась на дракончике, жалком подобии американских горок, и лицо у неё было сосредоточенно-веселым, словно она цель себе поставила: довеселиться до упора, и немедленно.

Редко Ваня Ельцов впадал вот в такое тупое оцепенение. Ну с чего он рассчитывал на небо в алмазах, ведь день и так сегодня хороший получился, лучше подумать о том, что в воскресенье с морей вернется Зимин, а Димыч уже в Москве, ну ладно, на тёщиной даче в Подмосковье, и со следующей среды у них лед заказан и проплачен, а лед – это, значит, до предсезонки всего ничего, и всё, понеслась душа в рай.
Ваня просто знал, как себя лечить. И давно понял, что мозг, на самом деле, не сильно отличается от хуя. Вздрочнешь на что-нибудь хорошее – и полегчает.
Марья об этой ваниной мозгово-эротической теории, конечно, не ведала. Но чутье её лисье никто не отменял, будь она хоть на карусели, хоть где. Вот и сейчас: возникла как из ниоткуда, посидела рядом, попила минералочки, и предложила:
- Ну хоть на лебедей сходи со мной?
- Куда? – переспросил Ваня скептически, - на леблядей?
- Ельцов! Вон, видишь, лебеди? Кончай похабничать.
Лебеди, конечно, были атасные. Против них мог помочь только кросс. Или третья станция на тренажерах. Или сходить на железо с Колей Прониным, чтоб потом руки-ноги отваливались. Ваня уже не знал, о чем бы еще хорошем подумать, пока опять шел за Марьей. К леблядям.

Они загрузились в жопу дивной бело-розовой птицы. Ну, честно, в жопу – две скамеечки стояли практически в хвосте, и один из чехов, нефиговый такой мужик, с ручищами, забитыми татуировками от локтей и до плеч, на вполне приличном русском объяснил Марье, что эта кнопка – вниз, эта - вверх, этот рычаг – поворот, повращал большой ладонью, показывая, что поворот получится вокруг леблядиной оси, потом понимающе улыбнулся Ване и отошел.
Лебеди поплыли к облакам, а к мужику подлетели те пацаны, потянули его за руки и стали говорить что-то, заглядывая в лицо снизу. Чех или словак слушал мальчишек внимательно, и лицо его было сейчас нежным и обеспокоенным одновременно.
Дальше Ваня за ними не следил, потому что леблядь вырулила на стартовую высоту, и он углядел нечто удивительное. Луна-Парк, в котором эти извращенные пернатые были крайним аттракционом, заканчивался, собственно, ими и высоким забором из сетки. По забору плелся виноград, под забором тянулись черными огромными червями силовые кабели, а за забором начиналось не пойми что. Европа в натуре, блин. Ваня от Европы не так чтоб уж фанател, но, черт, здесь это выглядело здорово. Небольшое огороженное пространство было засеяно аккуратно подстриженной газонной травой. В углу стояли два дальнобойных грузовика и две какие-то иномарки, не новые, но явно ухоженные. Остальную территорию занимал самый настоящий кампус. Три трейлера, между ними гордо смотрели в небо спутниковые тарелки, рядом расположились надувной бассейн, несколько складных кресел, столик под тентом и раскрашенная ядреным оранжевым с синими разводами барбекюшница. Темный ящик около одного из стульев легко опознавался как переносной холодильник. Ваня считал другим миром Южное Бутово? Да нет, Бутово-таки было московским районом, а вот этот пятак ни разу московским не был.
Худая блондинка в джинсовых шортах вышла из трейлера, взяла что-то со столика, вернулась к себе; в другом углу к забору был прикреплен дартс, и один из парней, тот, кто запускал дракона, сейчас выцеливал девятку.
Подглядывать было нехорошо, но Ваня не мог удержаться. Он видел в Москве и не в Москве тоже, в Уфе, например, всякие навороченные кондоминимумы, коттеджные поселки с хитроумной охраной, в конце концов, почти все хоккеисты именно в таких местах и жили. Ваня бывал на Рублевке у Леши Морозова и в Казани, где отличный дом для семейных построили практически на базе, но чтоб вот так, на непонятно чем огороженном клочке земли устроить Чехию-Словакию, ну это было вау, что сказать.
- Они каждый год приезжают, - пояснила Марья, когда он потеребил её за локоть. – Это чехи, бродячие такие. В начале мая расставляются, а осенью сваливают.
- Круто, - признал Ваня. Он уже простил ей лебедей.
Птицы начали снижаться, Марья спохватилась, что они не покрутились, загремела чем-то в птичьем брюхе, лебедь суетливо заелозила, и мальчишки, стоявшие у выхода с аттракциона, засмеялись.
Тот же самый здоровый чех вежливо подал Марье руку, Ваня из птицежопы выбрался сам, и тут мужик оглянулся на пацанов и спросил, дотронувшись до его плеча:
- Йельтсов? Иван Йельтсов?
Точно, это был чех, опознаваемый с полпинка по ударению на «и» в Иване и по мягкому растянутому «е» в Ельцове.
- Ну, - сказал Ваня, - да.
Чех отступил, а ребята, наоборот, сделали шаг вперед.
- Дай им аутограф, пожалуйста, - попросил чех. – Они твои фаны. «Кристалл» Москва, да?
Один из мальчишек быстро что-то сказал по-чешски, и мужчина добавил:
- Конечно, и Еуротур. Сборная.
- Глория мунди, Ваня, - вполголоса заметила Марья.
- Чего?
- Это слава, забей. Заграничные дети ловят Ивана Ельцова в Луна-Парке.
- Марья, - сердито сказал Ельцов.
- Я всё понял, извини, - вмешался чех.
- Да блин, что вы тут дурите-то? – Ваня присел на корточки перед пацанами. – Где вам расписываться? Вы двойняшки, что ли? Это твои сыновья?
- Нет, - улыбнулся чех. – Племянники, но двое в один день, в один час, да. Фредди и Пав. Пав – форвард, а Фредди – наш goalie.
Он так странно, мягко произнес это английское goalie, вратарь, словно само слово было для него удивительной ценностью, а потом положил руки мальчишкам на плечи, и оба синхронно, как и полагается братьям и почти близнецам, потянулись под его ладони, даже от Вани отвернулись, просто подсолнухи какие-то.
- Играют, значит?
- Три года.
- Класс, - одобрил Ваня и показал пацанам большой палец. – Ну, где писать и что писать, давайте, несите.
Чех перевел, и ребята рванули к забору.
- Ян, - спокойно сказал мужик, протягивая ему руку.
- Иван, - улыбнулся Ваня, – Йельтсов, - и протянутую руку пожал.

Глава 2. Третья улица Измайловского зверинца

Я играю им всем, ты – играешь ему, ну а кто здесь играет тебе?
БГ.

- Знаешь, Марья, нельзя так с людьми. - Ваня Ельцов стоял на своей собственной кухне, в доме, построенном на окраине Сокольников, если смотреть из спальни – то парк, а если как сейчас – то город. Ваня и смотрел в окно, на северо-восток, туда, где под измайловскими дубами-липами притаилась чешская поляна. – Ну ты же, блин, журналистка. Ну это же пиар, что я тебе очевидные вещи-то объясняю?
Марья у плиты сердито громыхнула сковородкой. Шашлыка, по известной поговорке, много не бывает, поэтому Ваню пробило на жрачку почти сразу после возвращения домой, домой они доехали быстро и в неприятной тишине, но сейчас Марья подуспокоилась, взялась нажарить замаринованной в хитром соусе еще вчера, перед клубешником, сёмги, хотя недовольство её никуда не делось. Ельцов всё понимал, конечно: она разозлилась, когда ему не понравился Луна-Парк, и избежать обратки за своё поведение у Вани шансов не было, обычная их короткая ссора ни из-за чего. Помиримся, делов-то, - меланхолично думал Ваня, глядя, как вечернее небо расстилается над Москвой пушистым от облаков, розовым покрывалом, - и ехать ей сейчас никуда не надо, на ночь глядя, заиньке, и билет в Милан на среду, вот и ладушки, мы на лед, а девочки за шмотками, и всё наладится, но лучше наладить прямо сейчас. Только пусть признает, что неправа.
Марья в том, что неправа, признаваться ой как не любила. Но признавалась, с целью улучшения кармы, наверное. Надо было её только грамотно и нежненько к этому подвести, за три года их знакомства Ельцов стал грамотеем хоть куда, а с нежненько у него никогда проблем не было, тем более, сейчас, когда он был абсолютно доволен жизнью, не сказать – счастлив. Потому что Луна-Парк в итоге чем-то его зацепил, а вот такое цепляние Ваня очень любил. Вроде, подтверждалось, что ты еще вполне нормальный чувак, тебя еще интересует что-то, кроме хоккея, Москвы и хорошо покушать.
Ваня врал себе, читерствовал. Потому что в Луна-Парке Москва и хоккей соединились небрежно, как будто так было задумано. Ваня Ельцов любил, когда его узнавали. Не после игр, не у гостиницы на выезде, и не когда они хоккейной компанией шли посидеть куда-нибудь, а походя, в городе, случайно. До двадцати двух Ваня жил в Череповце, где подходивший к тебе в магазине фанат был явлением привычным и обыденным. Не Омск, не Ярославль, конечно, но тоже неплохо, «Северсталь» в городе любили. А после переезда в Москву Ваня – вполне объяснимо - потерялся. Он не был такой уж суперзвездой, на чемпионатах мира, которые в Москве только и смотрели, не появлялся, в «Кристалл» он перешел, чтоб в хоккей играть, а не скандалами пробавляться, и на крутых тусовках, где в основном звездили футболисты, не отсвечивал. К тому же, внешность ванина могла навести только на мысль о «типичном русском», которых на обширных пространствах нашей Родины было – хоть жопой жуй.

Ваня Ельцов был, как и большинство хоккеистов, высок и здоров, но это в сравнении со среднестатистическим россиянином. Опять-таки, среди коллег он не выделялся, ну, метр девяносто, ну, девяносто шесть кило, если не обжираться в межсезонье, Марья, когда надевала каблуки, а Марья всегда надевала каблуки, была с ним встык, почти голова в голову, но и таких парочек вокруг хватало. И в остальном Ваня был типичный. Типичный вологодец: окающий, белобрысый и с голубыми глазами, брови и ресницы на круглой румяной физиономии видно только потому, что слишком уж их, бровей и ресниц, много. Были, правда, у Вани Ельцова веснушки, особой приметой, перешедшей по наследству от мамы. Веснушки на лицах у Ельцовых водились исключительно наглые. Они просвечивали сквозь летний загар, который рано или поздно сменял обгоревшую красно-кирпичную кожу, кожа облезала, а веснушки пробивались, настырные, как весенние одуванчики на огороде. Веснушки не боялись зимних холодов, не выгорали в январе-феврале, Марья первое время, хихикая, выуживала и показывала ему кадры: сидит такой Ваня в штрафном боксе, злой или умотанный или, наоборот, с чувством выполненного долга, сидит и светит рябой физиономией на всю округу. В общем, был у него отличительный знак, но в Москве он никакого значения не имел, Москва и не такое переваривала.
Ваня, со всей циничной трезвостью, свою незаметность понял и принял. Про «Париж стоит обедни» он тогда не знал, это уже потом им экскурсовод в Париже рассказала про хитрого короля, ушлого южанина, навроде французского грузина. Короля Ваня благополучно забыл, а Париж и обедню запомнил, так ему мысль понравилась. Но, вопреки здравым рассуждениям, вопреки пониманию своего места в глобальной московской очередюге, Ваня Ельцов любил, когда его узнавали. И был узнававшим всегда признателен, а уж чешским пацанам, Паву-форварду и Фредди- goalie, признателен был вдвойне. Потому он забил на марьино недовольство, дожидался, пока мальчишки сгоняют к трейлеру, и пытался разговорить вежливо молчавшего чеха Яна. Чех, наверное, думал, что Ваня сейчас рванет к подруге, утешать-мириться, и время от времени поглядывал на неё, устроившуюся с показным равнодушием на лавочке. В эти моменты Ваня смотрел на Яна внимательней, потому что – от нечего делать – возникла у него пара вопросов. Первый – на кого этот самый чех похож. Ваня сначала решил, что на Мишку Зимина: масть та же, ресницы черные, только глаза серые, густого такого серого цвета, как облака дождевые. Но потом сообразил, нет, не Мишка, не только Мишка. И ведь простой ответ был. Лежал, можно сказать, на поверхности. Чех был предсказуемо похож на Яромира Ягра, звезду всеобщую, а теперь, можно сказать – нашу. Тьфу, я дурень, - подумал Ваня. – Ягр же тоже чех, а не из-под Астрахани приехал. Только этот Ян был и повзрослее и построже, Ельцов от омских знал, что Ягр смешлив до дури, позитивный, короче, чувак, а мужик, стоявший напротив, был как замороженный. И… настороженный какой-то. И еще, второе. К вечной разнице между качками и спортсменами, - издали чех выглядел дутым бодибилдером, но вот так, нос к носу, - ни фига, промазал ты, Ваня. То есть, качалки у этого Яна в анамнезе были, но явно не на первом месте.
- Спортом занимаешься? - не выдержав, поинтересовался Ваня.
- Нет. Давно бросил, - тут уж лаконичность чеха дошла практически до прямого посыла. Ельцов понял, что влез не туда, но порадовался тому, что угадал, из трейлера прискакали мальчишки, да не абы с чем, а с новомодными КХЛовскими альбомчиками, сделанными по примеру футбольных, чтобы карточки в них клеить. Ваня про альбомчики от кого-то слышал, но вживую не видел, потому прихватил пацанов, устроился рядом с Марьей на лавочке, и стал вместе с ними уже наклеенные картинки рассматривать. И это окончательно подняло ему настроение. То, что на большинстве фотографий хоккеисты получаются дебилами, все знали давно. Но что этих дебилов соберут в одном месте, да в таком количестве, Ваня даже предположить не мог. Почти все с открытыми ртами, с дикими выражениями напряженных лиц, с мокрыми прядями, прилипающими ко лбам и шеям. Их собственный Зимин, например, был похож на выпущенную из клетки гориллу, умный и красивый по жизни Леша Морозов из «Ак Барса» – на олигофрена, решавшего неразрешимое дважды два, а Кирилл Кольцов, еще в авангардовской форме, на карточке так округлил губы, что, кажется, гланды было видно, и это получалось… ну, как когда Марья ела эскимо. Всё-таки зачем, доктор, вы мне непристойные картинки показываете?
Ваня больше не мог сдерживаться и заржал. Ему было весело, к тому же его собственного изображения малолетние коллекционеры пока не налепили. Ваня уставился на свой пустой квадратик на кристалловской страничке, подумал, что меньше видишь – лучше спишь, что вратарям, как всегда, везет, лица не увидать, большое видится на расстояньи, и что пацаны до восемнадцати в масках играют не для страховки от травм физических, а чтоб детей морально не покалечить, портретами этими.
Ну, Лига всегда была такая Лига, как её ни обзывай, ведь в каждом клубе перед каждым сезоном проводили свои фотосессии. Обязали бы клубных фотографов, или прислали бы своих, а не издевались над красами и гордостями отечественного хоккея.
Отсмеявшись, Ваня альбомчики подписал, уточнив, где – чей, нарисовал возле своих закорючек по смайлику в условном шлеме и с клюшкой, для Фредди клюшку сделал побольше, вратарскую.
- За кого болеете? – задал он вполне логичный вопрос.
Мальчишки тут же уставились на дядю, Ян подошел, перевел, сначала вопрос, потом – ответ, понятно, что в первую очередь болели они за свой чешский «Пардубице», а в НХЛ вкусы расходились, Фредди нравился «Финикс», то есть, не столько сам «Финикс», сколько главный койот Брызгалов, Пав же топил за «Нью-Джерси», там Элиаш, – пояснил Ян.
Ян так и сказал – «Пав топит», Ваня мимоходом подумал, что чувак придуряется непонятно зачем. С русским-то у него всё не так плохо, как кажется.
- А у нас? – спросил Ваня и ткнул пальцем в альбомчик. Мальчишки замялись, и он великодушно добавил: - Ну не за «Кристалл», так не за «Кристалл». «Авангард», наверное? Из-за Ягра?
Упс. Выяснилось, что за «Ак Барс». Ельцов аж умилился. Надо же, такие маленькие, а уже чехи-чехи, из всех клубов выбрали Казань, с билловской обороной, которая вечно у остальных жилы вытягивала и на кулак наматывала. Генетическое у них, что ли?

Фредди и Пав про тонкости ваниного умиления ничего не поняли, конечно, зато просекли, что за «Ак Барс» никто обижаться не будет, и их прорвало. Наверное, лето и мелким по шарам дает, - меланхолично думал Ельцов, которому в два уха сообщали какую-то несомненно ценную информацию, - тоже скучают без хоккея.
Ян покачал головой, но мальчишек не остановил, сел на корточки прямо перед Ваней и начал переводить. Ваня слушал, чешские согласные, треща, взрывали мозг, а русский у Яна получался, наоборот, мягким, и всё вместе складывалось в какую-то какофонию, звуковую волну, из которой вдруг всплывали знакомые фамилии игроков, но потом бесславно тонули, захлебываясь в чужой этой… как её… фонетике.
Поэтому Ваня кивал, мальчишки ему очень нравились, он сам был таким в их возрасте, и, наверное, оставался таким до сих пор, просто стал скучным и правильным, или жадным, - да, Ельцов, старость не радость, детей своих надо, пацанов, и в секцию, тогда будет сто один повод хоккей сутки напролет обсуждать. Вон, дядя Ян, бери пример – переводит как зайчик, гордится племянниками, ишь, как смотрит-то… Как будто они уже ихнюю элитсерию выиграли, и олимпиаду в придачу.
Вот что было самым удивительным: Ване даже взгрустнулось, пока он наблюдал за чешским семейно-хоккейным счастьем, но грусть эта была не обидной, не злой и не бессильной. Ну, как если видишь где-нибудь совершенно прекрасную девушку, идеал во всем, и девушка эта не твоя, и твоей никогда не будет, и это понятно с самого начала, но её недоступность так же естественна, как солнце, всходящее на востоке. Любоваться можно, руками трогать – нет. Какая-то светлая это была печаль, Ване Ельцову до сих пор не встречавшаяся.
Чех глянул на него быстро, словно понял, хлопнул мальчишек по коленям, и они синхронно замолчали.
- Спасибо, Иван Йельтсов, - сказал он, повернулся к Марье и добавил: - и вам спасибо.
- Сенькс, сенькс, - подтвердили Фредди и Пав. – Спасиба.
Они подхватили свои альбомчики и так же синхронно сунули свои ладони в ручищи Яна, и Ваня подумал, нет, ни фига, похожи – не похожи, другие совсем, сам он всегда ходил, руки в карманы, от родителей на полшага в стороне. А эти и не стесняются, что дети, что взрослые. Так просто показать свою любовь. Другие. Ну и хорошо.
- Удачи, - сказал Ваня и потрепал мальчишек по макушкам.
- Удачи, Иван, - Ян осторожно отпустил Фредди и протянул руку. – Спасибо еще раз.

***
Марью, как бы она ни дулась, мальчишки тоже зацепили. Правда, зацепили за другой бок, если можно так выразиться. Они, конечно, помирились, и Марья согласилась, что про «глорию» - это она зря, но Ванька сам первый начал ломаться, как десятиклассница, и что ему стоило прокатиться с ней… дальше можно было не слушать, Ваня марьины методы знал наизусть, дальше надо было зализывать её раны, в прямом и в переносном смысле. Ваня был ни разу не против зализать: секс после таких примирений получался отличным, иногда ему даже казалось, что Марья их ссоры нарочно использует как стимулятор какой-то, вроде как разбавляет серые будни. Да и то сказать: они вместе, вот совсем вместе, были аж с конца мая, когда Марья под сессию к нему перебралась, и, похоже, семейной жизни переели. Конечно, экзотика поездок – что в Вологду, что в Доминикану - общую пресыщенность смягчала, но права была умненькая Марья насчет гостевого брака, тысячу раз права.
Ваня любил её любить, ну, в смысле секса. Ваня любил, когда она сидит на играх, пусть и в пресс-центре, незаметная, в отличие от остальных командных жен и подруг. Ваня любил её гулять, по магазинам и бутикам, он жадность считал страшным недостатком, потому что сам вырос в режиме жестокой экономии, и как-то у него удачно получалось совмещать – и цену деньгам знал, но и трястись над ними не собирался, здесь и сейчас живем, живем и тратим, сколько хотим. Ваня любил ехидную Марью слушать и дразнить. И тусоваться с ней любил, Марья клубилась знатно: танцполы, духота, липкие диванчики, спешно образующиеся компании, дуриковые, веселящие легкие коктейли, диджейские миксы, которые долбят не по голове, а уже прямо внутри черепа и все прочие прелести, припасенные Москвой для молодых, здоровых и неплохо обеспеченных. Без Марьи ему в клубах было скучно, обычно они сидели втроем, с солидно семейными Асеевым и Зиминым, и осуждали молодежь, Димыч даже кряхтел для правдоподобия. Но потом сдавался и шел на танцпол, потому что у Димыча, помимо хоккея, жены, дочки и тещи был в биографии страшно секретный и позорный факт: разряд по бальным танцам. Мама его когда-то так уперлась, что бедный Вадим несколько лет за лед румбой-самбой расплачивался. Ельцов и Зимин получали новый импульс для издевательств, и выход в свет признавался удачным.
Но сейчас рядом с Ваней лежал никакой не Димыч, а вполне довольная жизнью, зализанная им до удовлетворенного блеска Марья, и разделяло их только сантиметров тридцать здоровущей кровати да отложенный в сторону марьин новомодный айфон. Марья потянулась и сказала, не Ване даже, а просто в потолок, рассуждая:
- Они всех порвут, когда вырастут, мальчишки эти.
- Да ну? – удивился Ваня, - с чего бы? Им лет по девять, еще гонять и гонять, мало ли, как получится.
- Тьфу, Ванька, ты как Вовочка, «а я всегда о ней думаю». Я не про хоккей. Уймись. Они же красивые, как я не знаю, что.
- Марья, - вымолвил потрясенный Ваня. – Окстись, это педофилия.
- Какая педофилия? Ваня, ты их дядю видел? Пацанчики-то на него похожи, а дядя… - тут Марья опять потянулась, да так, что Ельцов аж прямо взревновал.
- Извини, - ответил он ехидно, - я как-то с этой позиции на мужиков не смотрю.
- Еще бы ты смотрел. Ты на карточки смотрел, Сушинского разглядывал, а что из этого следует? Что твои понятия о прекрасном деформированы аб-со-лют-но.
Марья развернулась к нему, запустила пальцы в свою каштановую гриву, оперлась на локоть и продолжила мечтательно:
- А глаза. И ресницы, вот, блин, объясни мне Ельцов, почему у мужиков бывают такие ресницы, что никакой косметики не надо? За что эта несправедливость? Даже у тебя… - Марья прищурилась, вглядываясь в ванино лицо, ища подтверждения вселенской несправедливости, - а мы суетимся, тушь с увеличением объема покупаем, наращиваем, ужас какой-то, - ну, тут она прибеднялась, конечно, лично ей никакого наращивания не требовалось. – И татуировки, Вань. Классно же.
- Да побойся бога, тебе ж никогда татуировки не нравились.
Ване было и смешно, и непонятно пока. То ли чех шел у Марьи по какой-то особой, льготной категории, то ли, и это было вероятнее всего, она дразнилась. Ну так подыграть он всегда мог.
- А потому не нравились, что понабивают какой-нибудь фигни и гордятся, в камеры тычут, - вещала Марья, - облизывают, футболисты всякие. Мне вот у Торреса вполне нравится, а Бэкхем уже зарвался просто. Безвкусица. Так что ничего ты, Ельцов, в мужиках не понимаешь, - подытожила она.
- Знаешь, - парировал Ваня, - я мужиков уж поболее твоего видел. Я на них весь сезон смотрю. Хоть одетые, хоть голые, хоть в процессе. «Чип-энд-Дейл» и «Красная шапочка», натурально. До игры, после игры.
- Хорошо, что не вместо, - засмеялась Марья. – Так и вижу: голый Зимин на вбрасывании. Коньки, клюшка, шлем и цЕпочки его золотые. И больше ничего.
- Почему Зимин на вбрасывании-то? – спросил Ельцов, усилием воли прогоняя из воображения безобразную картину. - Он же их просирает, гад, три из трех, и даже не хочет...
- Ванька. Ты ужасен. Я тебе про голого Зимина, а ты мне про вбрасывания. Ты можешь пять минут о хоккее не думать? Ты, что, когда меня раздеваешь, прикидываешь, как в зону войти?
- Нет, - честно сказал Ваня и заржал. Марья словно того и добивалась, щекотно чмокнула его в нос, закрутилась в свое одеяло и задышала легко и сонно. Ваня почесал нос, послушал, посмотрел в окно: Сокольников было не видно, только теплое московское ночное небо, отдыхающее от дневного смога и шума, одинаково нежное для всех: и для Вани с Марьей, и для раскатывавшихся на Красносельской байкеров, и для маленькой Чехии в Измайлове.

***
Ваня Ельцов проснулся поздним утром и в полном одиночестве. Марья усвистела по журналистским своим делам, отрабатывать грядущую поездку в Италию. Лето, соревнований куча, все в отпуска хотят, поэтому её редакция выкручивалась заменами: сегодня ты вместо меня на легкую атлетику, а завтра я вместо тебя на футбол. Такая всеядность Ваню забавляла, ему нравилась конкретная журналистка, а вот спортивная пресса в целом нет, поэтому он, обнаружив на «кухонном» ноуте открытые окна с марьиными рабочими ссылками, начал безжалостно их схлопывать. И СЭКС, и Совспорт, и НХЛ.ком, и Трансфермаркет.де – в футболе сейчас было открыто трансферное окно, и шла отчаянная торговля на всех фронтах. Хотайс по-летнему пустовал, в главных который день болталась новость о том, что Сёма Варламов сваливает от нас, таких замечательных, в какой-то сраный Вашингтон. Зря он это затеял, - расстроено подумал Ваня, Сёму, несмотря на приличную разницу в возрасте, он неплохо знал и очень любил. Ну, вообще, насколько можно было знать и любить вратарей. Сёма был маленький и по-хорошему наглый, «Кристалл» весь прошлый сезон бился об его ворота натурально как рыба об лед, это был такой классный и такой понтовый вызов – Сёмку пробить, Ваня вот не смог, а теперь весь драйв, весь Варламов, который после матчей всегда был похож на юную, гордую и мокрую мышь, – всё уплывает нафиг к этим долбаным пиндосам. Ельцов был не столько патриот, сколько хоккейный собственник, и Варламовым, точнее – возможностью Варламову забить, хотел распоряжаться в свое удовольствие.
От расстройства ему даже есть расхотелось, но Ваня все равно закинул в микроволновку вчерашнюю рыбу с рисом - пусть будет. И тут позвонила Марья.
- Прощай, любимый, - сообщила она. – Думай обо мне. Нет, сначала проводи вечером, а потом начинай думать.
- Едешь, что ли? – спросил Ваня.
- В состоянии, близком к оргазму. Пятнадцать минут на тренировке «Рубина», потом всех турнут, как обычно, а в субботу матч и Бердыев, за что мне это?
Марья иногда бывала ужасно забавной, вот как сейчас. Её жизнерадостный тон мало вязался с горестными словесными причитаниями. Ну да, – подумал Ваня, - прям под себя подбирал. Работа – это круто, это драйв, с работы прет.
- Факинг лайф, - подтверждая его рассуждения, бодро сказала любимая девушка, - ты не в курсе, в Казани кто-нибудь из «барсовских» есть, или все еще гуляют?
Футболистов Марья не особо жаловала.
- Без понятия.
- Ладно, на месте разберусь. Все, Ванька, до вечера. В семь дома будь.
Она отключилась, Ваня, забыв про рыбу, смотрел на страничку Хотайса, на еще одну несвежую новость, под варламовской, долго смотрел, чуть ли не пять минут, а потом перезвонил.
- Уже скучаешь? – удивилась Марья.
- Умираю просто. У тебя телефон Брызгалова есть?
Марья в трубке даже поперхнулась чем-то.
- Мощно, Ельцов. Я еще и не за порог, а ты уже к Брызгалову? Чтоб научиться разбираться в мужиках?
- Марья, ну по делу надо. Я сам могу вызвонить, но тебе ж быстрее.
- Пришлю смской, - коротко ответила она, - всё, не звони больше, я в бухгалтерию пришла.
Ваня достал остывшую тарелку из печки и стал есть, не чувствуя вкуса. Он, в общем, понимал, что собирается сделать, но не очень понимал, зачем. Непонимание его не пугало, он был спортсмен-игровик и быстрой интуиции своей доверял, его больше беспокоило, что ничего не получится и как сделать так, чтоб получилось. Простые практические действия беспокоили Ваню Ельцова, а о «зачем» и «почему» он собирался подумать потом. Если затея выгорит. Если вообще Илья Брызгалов на звонок с незнакомого номера ответит.
Брызгалов ответил. Они быстро разобрались, кто да что, потом Ваня сказал то, что хотел сказать. Илья, не удивившись, согласился.
- Привози, конечно. Завтра в десять, в «Янтаре». Знаешь, где «Янтарь»?
- Знаю, - сказал Ваня. Каток «Янтарь» прятался в митинских многоэтажках, плоский такой симпатичный каточек с приличным льдом, хотя добираться до него, конечно, было кучеряво.
- Ну и отлично. А чьи ребята, твои, что ли?
- Не, знакомого одного. Только, Илья, это… - Ваня не стал раздумывать, как бы получше объяснить, и ляпнул: - они чехи.
- Ого, - с каким-то даже уважением сказал Брызгалов, - греешь, значит, змей на груди, Гашеков да Ягров? Ну привози чехов, они хоть по-английски-то говорят?
- Думаю, да, - Ваня дебилизм ситуации отлично понимал, но она ему всё больше нравилась. Главное – нАчать, как говорили дядьки в строгих костюмах на давнишних съездах. Тут ему в голову пришла еще одна элементарная, но пропущенная в приступе благотворительности мысль: - А еще у них экипировки нет. Ну, почти наверняка нет.
- Атас, - повеселел Илья, - ты квест, что ли, проходишь? Размеры-то хоть знаешь?
- Нет, - признался Ваня, Брызгалов окончательно расхохотался и сказал перезванивать по мере прохождения препятствий. Подберем что-нибудь, спонсоры обещали подогнать, только тогда приезжайте пораньше.
Полдела было сделано. Ваня Ельцов удовлетворенно обтекал потом над своим непременным утренним ведром чая и думал, что, может, Брызг и не любит человечество в целом, что, по мнению Марьи, просачивалось из его интервью, и крутой воротчик, что, по мнению Вани, следовало из побед сборной на чемпионате мира, но в прямом общении – смотрите-ка, вполне адекватный мужик. Нос не дерет, любезен и почти мил, «все лучшее – детям», даже если дети – импортные.
Ваня сделал последний глоток и с сожалением заглянул в пустую чашку. Чашку и Марья, и ванины друзья-приятели называли «ведром», просто потому что она ведром и была. Литровая. Он эту привычку еще в интернате череповецком завел, там всегда гоняли чаи, заваривая прямо в чашках, потом все выросли и привычку забросили, а у Вани вот осталось: столовую ложку заварки и сахара побольше, не чефир, конечно, но по направлению к, мозг продирает лучше любого кофе. Правда, сейчас он не очень хотел, чтоб мозг продирался, потому что тогда пришлось бы отвечать самому себе на, мягко говоря, странные вопросы.
Можно подумать, мозг можно было обмануть и вопросов избежать. Они – вопросы – возникли в оптимально выбранный момент, когда Ваня стоял в туалете и всё той же столовой ложкой выковыривал спитую заварку, выбрасывая её в унитаз. Марья его за такое гопничество ругала жутко, ей не надоедало, каждый раз, но Ельцов упирался быком. Мой чай, мой сортир, что хочу, то и ворочу. Молчи, женщина. Женщина молчать не умела, Ване её сейчас отчаянно не хватало, при ней мозг с претензиями не полез бы.
Он поставил чашку на раковину и уставился в зеркало, как будто отражение там знало все ответы. Отражение, с выгоревшими до мультяшной соломенности волосами и бровями, в светло-бежевом доминиканском загаре, непрошибаемо-тупо смотрело в ответ, только веснушки маячили впереди всей физиономии, как обычно.

- Вот куда ты лезешь, Ванька, - спросил отражение Ельцов, - и зачем? – Ну так разве пацанам не понравится? Мастер-класс Брызгалова, все дела, ты представь, что с тобой самим было бы, если б тебя вот так Могильному или Буре показали. Ты б умер на месте, Ваня. – От Буре не умер бы, - возразил Ельцов. – Ну тогда от Могильного два раза, - съехидничало зеркало. – Ты вообще, кончай хамить и увиливать, я все твои примочки знаю, зачем, Ванька? А? – А то ты сам не понимаешь, Ельцов. Благотворительность это хорошо, кто ж спорит, только что-то ты раньше этим не пробавлялся. Нет своего костра, так у чужого погреться решил? Прихватить, так сказать, котлету с соседской сковородки? На бегу? – Я что, к ним в эти их трейлеры лезу, что ли? Свожу мальчишек к Илье, всё уже договорено, и больше ничего. Смотри, как я всё устроил. Даже про форму вспомнил, ну, неплохо же? – Молодец ты, Ваня, молодец, только не верится мне в бескорыстие твоё почему-то. – Мне никто не может понравиться, что ли? Просто понравиться, блин. – Может, а потом и разонравиться может, остынешь, а дети – это даже не Марья. Это – дети, Ванька, их нехорошо обманывать. – Ну прям, за три дня они от меня с ума сойдут. Я не Джек-Воробей и не Человек-Паук. – Да, - согласилось отражение, - ты не Воробей, однозначно.
На том они с зеркалом и разошлись. Ваня полез в душ, радуясь, что марьины предложения насчет зеркальных стен в ванной отверг, а то он себя знал, хлебом не корми, дай еще поговорить.
***
Ездить по Москве летним днем было удовольствием, сплошным, как двойная. Тем более, в противопотоке, по прямой, от Красносельской до Черкизовской и за мостом направо. Трясучка трамвайных путей на Преображенке ельцовской немаленькой «Тойоте» была по барабану, потом и светофоров становилось меньше, Ваня не гнал, но и не полз, ехал, как едется, поглядывая по сторонам, и Москва так же дружелюбно поглядывала в ответ. Половина улицы была солнечной, половина – в тени домов, и на солнечной стороне ходили и стояли на остановках всякие милые, вольготно, по-летнему одетые девушки, а в тени спешили куда-то деловые мужики, как будто нарочно так разделились, или у Вани приключилась абберация зрения. Перед Черкизовской на зеленом холме устроилась аккуратная церковь, с дорожкой, посыпанной красным гравием и такими же, как храм, аккуратными и яркими клумбами вокруг, а впереди, около метро поднималась изящная махина локомотивского футбольного стадиона, он рядом с толчеей вещевых рынков выглядел дикой инопланетной тарелкой, а может, доказательством классического русского расклада, что всё у нас рядом, и грязь великая, и элегантность несусветная.
Ваня свернул к черкизонскому забору и поехал медленнее, думать ему не думалось, но и спешить он как-то робел, он вообще чуть ли не в первый раз в жизни так зависал в вопросах, связанных с отношениями, обычно или не задумывался, или легко ему всё давалось, вот даже с Марьей повезло, перетерпел, заухаживал – и получил. А тут… ну не понимал он, но жопой чуял, что другое всё. Может, правда, из-за детей, может, потому что он не особо привык навязываться и услуги предлагать, дружил всегда, с кем хотел, всё складывалось само собой и без усилий, бери – не хочу, вот и сейчас хотеть-то он хотел, а взять – боялся почему-то.
Он оставил «тойоту» у измайловской абвгдейки и пошел в парк. Людей было еще меньше, чем вчера, а Луна-Парк вообще был закрыт, и Ваня с удивлением обнаружил табличку с часами работы: 13-22. Впрочем, жертвы его благотворительности были как раз на месте и при деле. Фредди и Пав подметали дорожки. Пав шуровал обыкновенным веником, а Фредди-goalie подставлял под мелкие кучки мусора нечто, подозрительно напоминавшее хоккейную лопату для чистки льда. Ваня пригляделся – ну точно, она, любимая. Он свистнул, мальчишки подлетели и повисли на заборе. Ваня знал, что они из его речи поймут хорошо, если четверть, поэтому был краток:
- Парни, зовите сюда Яна. Дело есть. Яна, понятно?
Они кивнули и унеслись куда-то за аттракционы, Ваня смотрел, как у Фредди под футболкой ходят ходуном тонкие лопатки, и думал: ну, все правильно. Все правильно, да?
Ян, оказывается, возился с автодромовскими машинками. Из-за забора видно было, как он поднимается, легко, одной рукой, опускает машинку обратно на четыре колеса, протирает руки какой-то салфеткой и слушает мальчишек. Ваня, подзуженный Марьей, теперь, можно сказать, пялился, пока они шли к воротам. Ну так, наверное, девушка была права, и Ян был мужик красивый, только опять… Ваня уже задолбался прикидывать, сколько раз со вчера ему пришло на ум слово «странный», и все-таки странная это была красота. Как в паутине или снежной пороше, что ли. Тускло-замороженная, заметная только женскому взгляду. А вот пацаны – светились, да. У них всё было ярким и настоящим. И серые глаза, и густые черные ресницы, и четкий рисунок высоких скул, который делал лица немного треугольными, но самую малость, и круглые упрямые подбородки, носы вот только у мальчишек разные получились: чуть вздернутый у Пава, а Фредди со своим тонко-прямым, чисто дядиным, легко тянул на медальный профиль, и Ваня подумал: хорошо, что вратарь, меньше шансов, что свернут.
- Привет, - тем временем говорил подошедший Ян и отпирал ворота, - потеряли что-то? Проходи, Иван.
Они опять пожали друг другу руки, Ваню еще вчера порадовало, что ладони у Яна, помимо всего прочего, были приятно сухие. Он влажные руки ненавидел просто, хоккеисты в счет не шли, там все понятно, в крагах десять раз взопреешь, но вот от всех остальных его выносило.
- Нет, не потеряли, просто дело есть. - Ельцов посмотрел на мальчишек, подумал, что не дело будет, если дядя при них откажет, прикрылся, вроде, заботой о детях, загоняя тревожную слабость поглубже, и спросил: - Давай без них поговорим?
Ян, конечно, ничего о ваниных метаниях не подозревал, и удивление делало его еще больше похожим на ребят, словно взрослую усталость с лица стерли. Да нифига он не старше Ягра, – решил Ваня, бедный Ягр для него стал самой настоящей точкой отсчета. Мальчишки выслушали что-то по-чешски и вернулись к лопате с веником, но просто сидели на корточках и смотрели на них, пока Ян еще раз не прикрикнул.
- Короче, - Ваня, как с Брызгаловым, решил не вилять. – У нас хоккейный мастер-класс завтра начинается. Для таких вот, - он кивнул в сторону Фредди и Пава. - Ведет Брызгалов. Хочешь, сводим туда твоих?

***
В жизни Вани Ельцова бывали моменты, которые он, со своим ровным отношением к этой самой жизни, очень не любил. И никак не мог смириться с их неизбежностью. Накрывало его резко и с такой силой, что из чисто, так сказать, интеллектуального, страх становился физическим – до детского полуобморочного провала где-то в животе, озноба по позвоночнику и тупого взгляда в никуда. Классик метко сказал, хоть и по другому поводу: так поражает молния, так поражает финский нож. Обычно это приключалось с Ваней в то время, когда он испытывал незамутненное счастье по поводу. Счастье без повода было само по себе, хоккейное или московское, отдельная, гарантированно спокойная зона. А вот если Ельцов заполучал что-то сильно желаемое, даже если он старался это желаемое заполучить, даже если прилагал усилия, и ему, вроде бы, по трудам воздавалось – тут-то и наступала подляна. Короткая и беспощадная.
Ваня Ельцов знал, что он везунчик. На фоне многих известных ему историй – просто суперфартовый чувак. Он занимался любимым делом и получал за это весьма приличные, даже по бешеным московским меркам, деньги. Он жил там, где хотел, так, как хотел, и с той, с кем хотел. Он был молод и здоров; последняя его серьезная травма уже забылась за три года, но если вспомнить – он и в травме той оказался удачлив, ну, перелом со смещением, ну, две операции, но функциональность руки восстановилась, Ваня пропустил всего три месяца, смог поиграть и в регулярке, и в плей-офф, сезон не пропал, а за время лечения и восстановления он как раз успел окрутить и влюбить в себя Марью, благо времени свободного было навалом.
У Вани были не старые и сообразно возрасту вполне здоровые родители, которые любили его издали и так же любили, находясь рядом, и которых он считал практически идеальными, и даже младший брат Толян в последние два года хоть и удивлял Ваню изрядно, но удивлял, по большому счету, со знаком плюс. В совокупности всё складывалось в сказочный расклад, в гладкое асфальтированное шоссе к светлому будущему, натуральный хайвей, и вот тут-то Ваня и задумывался о самом простом – за что ему столько хорошего и когда его пруха кончится?
Когда он прикидывал: и то, и это, и здесь, и там, и куда ни кинь, всюду не клин, - Ване Ельцову становилось хорошо. А потом – пусть ненадолго – но очень жутко. Димыч, который был в курсе с самого начала, говорил: не гневи Бога, Ванька, живи и радуйся. Гриша Лобанский, случайно зацепивший приступ ельцовского ужаса и попавший под его сбивчивые объяснения, сказал: был бы ты буддистом, Иван, знал бы, что так за прошлые жизни воздается. Карма. – Это что ж со мной тогда в прошлых жизнях творили, - полюбопытствовал Ваня, когда отошел, и гришины слова пробились к сознанию. – Меньше знаешь – лучше спишь, - меланхолично ответил Лобанский, - просто старайся помнить, что твое хорошее сегодня – это, может, и не аванс вовсе.
Ваня старался; получалось не очень. Он не был суеверен, ну, если только по хоккейным мелочам, а от вопросов о вере настоящей всегда уклонялся, потому что собственные отношения с Богом всегда казались ему несколько фальшивыми; как сделать их искренними – он не знал. Но в те минуты, когда на него наваливались, как камни в горном обвале, два тезиса – «долго так хорошо не бывает» и «за всё надо платить», - Ваня готов был поверить во всех богов сразу, одновременно и навсегда, вспоминал о черных кошках, ведрах и числе тринадцать, его трезвый материализм, основанный на известном принципе «везет тому, кто везет», рассыпался в прах под камнями-тезисами, под иррациональным страхом всё потерять в один миг.
Справедливости ради камни эти рушились на Ваню нечасто. И, по большому счету, счастья не отравляли, оно, наоборот, становилось вызывающе-ярким, полыхало просто, словно напоминало о том, что жить надо здесь и сейчас, а не бояться неизвестно чего. Ваня, как нормальный человек, мужик, спортсмен и прочая, бояться не любил. Поэтому очухивался быстро и жил дальше, а о тезисах-камнях вспоминал только в моменты их, собственно, прилета.
Вот и сегодня. Может, стоило насторожиться, когда он возвращался из Измайлова и по пути говорил с Брызгаловым, а потом отправлял ему смс с выясненными размерами мальчишек. Или дома, когда смотрел на мобильник, там уже был номер Яна, и можно было позвонить и сказать, что с экипировкой всё ок, но Ваня не хотел размениваться на мелочи. Или вечером, когда его занесло в эпицентр урагана по имени Марья, который ворвался в квартиру за сорок минут до отхода поезда с Казанского, нанес жилищу несущественный ущерб в виде двух выпотрошенных сумок, спертого на бегу фена и приготовленного по истеричной команде Ваней, но так и не выпитого, кофе.
Но нет, Ваня никогда не бывал готов к своей персональной вариации «мементо мори».
Он еще, как придурок, повспоминал измайловский разговор-договор, ничего не анализируя, просто смакуя детали. Ему опять понравилось всё. Так бывало, когда он сильно увлекался чем-нибудь или кем-нибудь, можно сказать, влюблялся – в людей, в ситуации, в истории какие-то. Это было как длинный-длинный вечер, когда звезды появляются на еще не до конца темном небе, сначала почти незаметные, потом их всё больше, и они всё ярче, и смотреть на них можно до посинения и прямого физического отвала башки, но с рассветом картинка гаснет, сеанс окончен, как и не было ничего, только сладкое послевкусие. Ваня знал, с чем сравнивать: в Доминикане он готов был на пляже жить и таким небом любоваться. Марья капризничала и пинала его в безуспешных попытках вернуть в коттедж, и не знала, что сама уже была рассветным небом, просто Ваня Ельцов слишком хорошо помнил, какие она звезды.
Так вот, в Измайлове ему понравилось всё. Как Ян принял решение – быстро и по-деловому, без всяких осложнений, без вполне возможного родительского сюсюканья, свойственного не только женщинам. Эта гиперопека, проявлявшаяся в здоровых и адекватных, вроде, мужиках, Ваню в свое время шокировала, но поиграв, потусив и задружившись с многодетным Зиминым, он уже ничему не удивлялся. О чем говорить, если Мишка своего старшего сына, шестилетнего Митю, недрогнувшей рукой записал в теннис, заявив, что никакого хоккея у него в семье не будет, дети ему нужны целыми и здоровыми, чтоб зиминскую старость обеспечивать. Ну, про старость он отшучивался в раздевалке, когда его срамили всей командой, и Ельцов – в первых рядах, а потом, в бане под пиво, сказал Ване совершенно серьезно, даже зло, что закрыли тему, никогда ни один из его пацанов профессионально на лед не выйдет, проехали, Ванька, не обсуждается. Ельцов этого не понимал, но и с упреками, по серьезу, к Мишке не полез. Кто он такой, чтобы указывать, рожай своих и хоть в американский футбол пристраивай.
Ян, наверное, был не совсем наш родитель. Ладно, не родитель, дядя. Но при всей своей очевидной любви к мальчишкам, не стремался. Ничего не стремался – ни любовь свою показывать, ни спокойно их отпустить неизвестно куда с незнакомым типом. Ваня и мечтать об этом не смел, но Ян сказал, почти сразу:
- Боюсь, я занят завтра. Есть проблемы, - он махнул рукой в сторону автодрома, - электричество немного не айс, горят. Я спрошу, можешь ли ты их отвезти, да?

У него был странный русский. Местами, - Ваня чувствовал, спасибо Марье, – местами очень правильный, а потом сразу же – неуверенно-иностранный. От этого сочетания слова приобретали удивительную четкость, особенно заметную на фоне собственной яновской мутности, Ваня не смог бы этого объяснить, никак, только подумал, что еще минут десять разговора с глазу на глаз – и крыша от такого напряга уедет.
Но, конечно, они проговорили больше. Про экипировку, про размеры, про мастер-классы, которые Брызгалов собирался проводить три дня, и, если завтра всё пройдет «айс» - сможет ли он, Ельцов, повозить ребят и дальше?
- О, сколько хочешь, - все так же спокойно сказал чех, - они скучают за хоккей, очень.
Ваня улыбнулся, даже не потому, что добился своего, а потому что это было знакомое, от Лобанского, «я скучаю за тобой» Гриша, не стесняясь никого, говорил звонившей из Прикарпатья жене, у них болела дочка, и семья оставалась там, на свежем воздухе, а не в большом городе. Гриша жил в Москве, играл, терпел, никогда не ходил по бабам, в общении с возникавшими вокруг команды девушками был любезен и спокоен, он вообще был спокоен, только вот скучал за ней, женой, никогда Ваней не виденной. Эта фраза всегда звучала ужасно интимно, почему-то куда откровенней, чем «я скучаю по тебе», и те, кто слышал гришино «за», начинали говорить громче, чтобы заглушить продолжение телефонного разговора. И сейчас, в чешском варианте, опять всё получилось очень лично, и очень Ельцову понятно, он тоже за хоккей скучал.
А когда уже оставалось только объяснить всё ребятам, Ян притормозил. Реально, притормозил: сбил шаг, Ваня, следивший за ним краем глаза, машинально остановился. Кажется, это позабавило обоих, Ян хмыкнул и тихо, совсем тихо проговорил:
- Скажу просто про мастер-класс. Без Брызгалова, хорошо? Или Фредди с ума сойдет.
- Как хочешь, - сказал Ельцов. – Они же твои.
Ян глянул на него искоса, не повернувшись, ответил:
- Да. Мои.
Так ответил, что Ваню почти расплющила его гордость.
Но уходил он из Луна-Парка в полной уверенности, что взял свой, пусть небольшой, но реванш. Вырвал долю. Побыл героем. И Ян был сто раз прав насчет Брызгалова, мальчишкам простого мастер-класса хватило с головой. Они замолчали, на минуту примерно, а потом заговорили и уже не могли остановиться. Ян морщился-морщился, прятал улыбку, и в итоге сказал Ване только: «Короче. Вау! Понятно?» «Вау» понималось и без перевода, но все равно – было приятно.
Это Ваня и перемалывал, а еще то, как Фредди и Пав провожали его до ворот, забыв, конечно, про веник и лопату, и ужасно хотелось протянуть им руки, как Ян, чтобы они вцепились, и дальше можно было бы идти втроем, но Ваня тормозил, как гурман, как маньяк, думал: завтра. Всё – завтра.
И спать он ложился с предвкушением утра, рано лег, как в сезоне, потому что вставать надо было, мама дорогая, в семь, а еще лучше – в полседьмого, режим начался несколько незапланированно, но это даже прикалывало. Ельцов заснул легко, а проснулся, если верить слабо моргающему мобильнику, через пять часов.
Самым хуевым было, когда она – расплата за всё легкое и светлое – прилетала во сне. Днем он умел справляться, днем вокруг были люди, необязательно свои, просто люди, хоть в ста метрах от тебя, живые, двигались, разговаривали, такая самостоятельная, независимая от ваниной злой воли общность, и у него получалось сконцентрироваться и выдернуться из кошмара. Но вот так, как сейчас, ночью, когда ты заперт в своей собственной дурной голове, и деться оттуда совсем некуда и никак, если только через лоботомию - что и говорить, говно полное.
Ваня какому угодно психиатру поклялся бы, что ничего не предвещало, и сон поначалу был нормальным. А потом – провал и ужас, острый, быстрый и неотвратимый, как, блин, проход Афиногенова по флангу. Отличный образ, кристалловским врачам понравилось бы, но только к врачам Ваня не собирался. Он с отвращением взглянул на моментально взмокшую от пота простыню, на подушку со скрученными чуть ли не в узлы углами, сна он не помнил, сути кошмара – тоже, но знал, что это – оно, приходил старый друг, ужас, сегодня летевший на крыльях ночи. Дрянь, хотя с отходняками Ваня бороться умел. Он снял белье и запихнул его в стиральную машинку, пошел на кухню заварить чай, а пока закипал чайник, пошарил в шкафу, нашел марьину заначку – пачку сигарет-гвоздиков. Марья курила по большим праздникам, Ваня – и того реже, но ему давно ничего такого не снилось, а страх последний раз накатывал еще весной, сразу после плей-офф, когда Толян… Но там дело было днем, он точно помнил, ехал из Вологды, уже не гнал, поэтому смог нормально затормозить и припарковаться на обочине дороги. Ему погудел чувак из идущей следом фуры, Ваня отсигналил в ответ, что всё ок, спасибо, что не въехал в зад, а потом сидел с полчаса, тер мокрые ладони о джинсы и тупо смотрел на грязную серую трассу с тающими сугробами по обочинам.
Молодца Ваня, - подумал он, - молодца, профи, бля, умеешь переключаться. Сейчас вот только все разы осталось припомнить и перебрать, ты трусливый засранец, Ельцов. И это еще если ласково.
Он забрал кружку-ведро, сигареты, сообразил, что спичек в доме нет, а зажигалка – хрен знает, где, может, уехала с Марьей в Казань, коряво прикурил от электрической плиты и пошел на балкон.
Это был чистый, незамутненный инстинкт, хоть сейчас на эксперимент с бананами и кнопками. Так собаки знают, какая трава – лечебная, так коты находят дорогу домой, оказавшись за сто километров. Так Ваня Ельцов вышел на балкон, и полусонная Москва улыбнулась ему из-за Сокольников.
Солнце потихоньку поднималось с той стороны Красносельской, за ваниной спиной, и парку доставались только косые лучи, обтекавшие дом, свет проходил какими-то полосами, плотными, но еще неяркими, в деревьях пищали птицы, беспрепятственно залитая рассветным золотом аллея розария казалась нарисованной прямо в воздухе. Оленьи пруды выглядели цепочкой расставленных в ряд чашек, полных мутно-белым туманом и лучи тянулись к ним, как пальцы огромной руки. Дома вокруг были тихие, только в соседнем дворе шаркал метлой ранний дворник. Ваня вспомнил вчерашние веник и лопату для льда и выдохнул. В горле першило, то ли от сигарет, оказавшихся на этот раз с ментолом, то ли – выхаркивались остатки сна, и хотелось дышать со всей силы, как на тестах, полной диафрагмой, чтобы легкие расперло и очистило.
- Проехали, - буркнул он вслух.
И словно ему в ответ, на трамвайных путях громыхнул невидимый грузовик. Тоже проехал.

***
Ян проговорился. Это было очевидно с первого взгляда на мальчишек. Пав переживал, конечно, но, наверное, больше из солидарности, о чем-то деловито говорил с Яном, пока Ваня, жмурясь от бьющего из-за ветвей солнца, подходил к воротам Луна-Парка. Он только раз взглянул на Фредди и отвел взгляд, потому что смотреть было и смешно, и страшно, и ужасно неловко. Пусть они были дети, забавные, прикольные, дружелюбные, милые, красивые – какие угодно, но это ж не отменяло половодья чувств.
Фредди сейчас вполне мог бы работать статуей, тут же, где-нибудь в парке. Он был бледен до зелени и невыразимо суров, оттого его лицо выглядело еще правильнее, еще тоньше, безжизненно красивым, и статуйность портили только уши, просвечивающие ярко-красным, почти малиновым всё на том же наглом солнышке. Вся разница характеров сейчас была как на ладони – Пав нервничал громко и напористо, а Фредди-goalie просто оцепенел по стойке смирно, вцепившись в лямки рюкзачка и глядя на Ваню в упор. Впрочем, Ваня подозревал, что его не видят, смотрят сквозь.
- Трепло, - сказал он Яну вместо приветствия. Тот улыбнулся и поморщился, правильно подозревая в сказанном гадость, но Ваня посчитал нужным уточнить: - Проболтался. Проговорился. Ферштейн?
Ян засмеялся.
- Только утром сказал, чтобы он выспался. А ты как спал?
- Ну, мне ж с Брызгаловым не играть, - отшутился Ельцов. Какого хрена он спрашивает, что у меня, на лбу всё написано? Или это чешская вежливость такая, говорят же в Монголии «как поживает ваш скот?» вместо «как дела?»
- Можно выпить кофе, - вежливо предложил Ян.
Ваня приехал с запасом, времени у него после раннего подъема получилось умотаться сколько, и он от кофе не отказался бы, не из-за собственно кофе, его он не любил, а вот посмотреть на чешский дворик изнутри хотелось. Но Фредди повернулся к нему, как стрелка компаса, серо-синие глаза – север, полыхающие уши – юг, цветовая гамма в порядке, и Ваня даже рыпаться не стал, нехорошо человека мучить.
- Не, - сказал он, - мы поедем. Пошли, ребята.
Пав подскочил к нему, и Фредди, слава богу, задвигался активнее, Ян напоследок еще что-то накидал им на чешском, а Ване добавил:
- У них с собой всё для тренировки. И деньги есть. Тебе нетрудно будет заехать в «МакДональдс» потом? Они есть захотят, я знаю. Или торопишься?
- Не тороплюсь, - ответил Ваня. – Но, блин, МакДак - это же вредно.
И сам себе напомнил гневные речи Марьи про майонез. С кем поведешься…
- В Америке все едят.
- А нам Америка не указ. Ок, шеф, всё понял. Покормлю.
- Документы у них тоже с собой, и ваши полисы медицины тоже есть.
- Да что с ними случится, на мастер-классе?
- Это хоккей, - неожиданно жестко сказал Ян. – Проследи. Пожалуйста.
О господи, держался мужик молодцом, держался, но всё-таки прорвало. Ельцов не стал спорить, кивнул ему, потом ребятам, они оба посмотрели на Яна, как на судью-стартера, но Ваня уже не завидовал. Дядя Ян вахту сдал.
В машине мальчишки ловко устроились сзади, и Ваня только сейчас сообразил – получалось, что они будут молчать всю дорогу, облом, конечно. Но тут он промахнулся. Пав явно собирался общаться, у него был вполне приличный английский, не чета ваниному.
Они еще только выезжали на МКАД, быстро проскочив мимо недлинной летней пробки навстречу, в центр, а Ваня Ельцов уже знал, что шот у Пава – лефт, и играет он райт вингер, и это кул, а Фредди сразу хотел быть goalie, и это не кул, но это Фредди. Пав так и сказал «Ит’c Фредди», как будто имя всё объясняло, и – Ваня видел в зеркале – посмотрел на брата с уважением, явно противоречащим «не кулу». Фредди по-прежнему молчал, цепенел, пламенел ушами, и хрен разберешь, он всегда такой, или только сегодня, по поводу, так сказать. Ваня же успел вклиниться в павовский монолог в самом начале разговора об амплуа, ткнул себя в грудь и выдал бодро «Ай’м сентер», чем вызвал неописуемый восторг и новый поток слов. Вероятно, Пав решил, что одна фраза свидетельствует о безграничных ваниных способностях к иностранным языкам.
Он понимал бодро шпарящего по-английски пацана через раз, но умудрился спросить, кто их выучил так спикать, и не удивился, услышав, что Ян, а, задав следующий вопрос, про хоккей – уже знал, что услышит, и в итоге ляпнул, не подумав, где ж тогда мазер-фазер - и чуть не вмазал по тормозам, когда ему ответил Фредди, опередив Пава на целую секунду: «Мама дома, она болеет».
Ваня испугался не столько того, что Фредди заговорил, сколько его ровного, вежливо заученного тона, вот так же отстраненно и коротко Ян ответил про спорт, и непонятно было – фамильное это или мальчишек выучили. Они неловко замолчали, но потом Пав не сдержался, спросил про Ягра. Ваня против Ягра выходил, а в третьих периодах – так просто выползал, держать чеха было тем еще удовольствием, Ельцов не физически уставал, а именно от бесконечной угадайки, пойди пойми, чего Ярдо сейчас замутит, и об этом, на всем доступном ему английском, он и сообщил. Честно говоря, речь ванина свелась в основном к «грейт плеер», Паву и этого хватило, его курносый нос словно задрался еще выше, но тут парня пробила совесть, и он добавил, что Йельтсов тоже будет «грейт».
- Ага, когда-нибудь, непременно – обиженно пробормотал Ваня, хотя от перевода воздержался.
Так, за разговорами, они рулили к Митину.
Ваня Ельцов действительно чувствовал себя обиженным, а через несколько минут смеялся, слушая Пава, а потом задумывался – и ловил себя на том, что губы вытягивает, как в детстве, когда что-то уму непостижимое в школе решали, но он всего лишь переводил особо заковыристую английскую фразу, и опять смеялся, если переводил неправильно, и если правильно – тоже, рядом с мальчишками он невозможно было оставаться взрослым, какой там солидным, хотя бы просто взрослым. Они были… как катализаторы. Оба. Как машина времени, существующая только в режиме «назад». Туда, где нет никаких расчетов, прикидок и понтов, никакой, блядь, роскоши человеческого общения, если вспомнить еще одного классика. Туда, где всё честно и голо, как в сексе: не любишь, не хочешь – так всё налицо. Ну, не на лицо, а ниже, но так же очевидно.
Блин, - с каким-то веселым ужасом подумал Ваня, - секс-то причем? Причем тут секс, Ельцов, ау, у тебя дети в машине, сам пугал Марью педофилией, вот и допугался. Да просто для сравнения, - успокоил он себя, - что взять с хоккеиста: телочки, да покушать, да на раскаточку с утра, а там и день прошел, - но знал, что «это жжжж неспроста», потом придется подумать. А сейчас жалко время тратить на что-нибудь другое. Пацаны вон как пепелят.
Они были очень похожие и абсолютно разные, словно две половины одного человека. Светлая и темная стороны. Ваня, кстати, отлично понимал Пава. Нервянку, – так когда-то выражался его первый интернатский тренер, - можно было заговорить, зашутить, Ваньке за разговоры и шуточки поначалу часто прилетало в раздевалке перед матчами, а то и на скамейке уже: или пальцем в лоб или ладонью по затылку, чтоб заткнул фонтан. В Европах, похоже, детей за такое не гнобили. А может, Пав не боялся играть, но тут вот его стоп-кран сорвало от неожиданного приключения.
Фредди же он просто чувствовал. Как внутри всё сжимается в комок, вроде плавательного пузыря у рыб, и ты ждешь, чтоб пузырь лопнул, с ним даже дышать трудно, не то, что разговаривать, и сам не замечаешь, как накручиваешь себя еще больше, и разбомбить комок под сердцем могут только меняющиеся обстоятельства, чужие действия. Или свое, но очень надрывное, усилие.

Ну и что дальше, на руках его до «Янтаря» тащить? Ваня в детской психологии был, мягко говоря, не спец, всё проецировал на себя, но ничего подходящего по возрасту и раскладу вспомнить не мог. Даже когда уезжали из Москвы в том далеком восемьдесят седьмом, и отец был жутко рад, что они возвращаются. Ванька тогда терпел до последнего, не слышал шумевшего вокруг, битком набитого вагона, сидел у окна и смотрел, как Москва уплывает назад, медленно-медленно, словно тоже не хотела расставаться с ним. Вдоль железной дороги она была то красивая, то неприбранная совсем, рабочая, но Ванька запоминал гаражи, заводы за одинаковыми бетонными заборами, длинные дома-коробки складов, даже какие-то огородики нелепые, маленькие, огороженные кое-как, не идущие ни в какое сравнение с теми, что были в деревне у бабушки. Они ехали на двух боковых, отец уже разговорился с кем-то из соседней четвертушки, Ванька был даже рад, а Ваня теперешний понимал, что он здорово за ту поездку умотался, с ним, любимым и с тетей Верой-то, и всего лишь хотел поговорить с нормальным своим ровесником. Когда же Москва осталась за своей четко организованной границей – серым кольцом автодороги, с машинами, спешащими по кольцу словно пограничные патрули, Ванька сполз со своего места, потому что держаться не было больше сил, как говорил в мультике про Алису капитан Ким, а портить отцу радость не хотелось, да и стыдно получилось бы. Он хотел уйти в туалет, но там было заперто, и тогда он пошел в тамбур, где курили хмурые мужики и разговаривали, конечно, о политике. Ванька протиснулся в угол мимо их ног и животов, сел на корточки и поревел, точнее, поскулил, почти без слез, просто стравил какое-то давление горя в себе, иначе лопнул бы от него. И просидел бы так хоть до Вологды, но отец мог спохватиться, пришлось вытираться накрепко, рукавом, и возвращаться в вагон.

Это ни разу не походило на теперешнее состояние Фредди, просто вспомнилось не к месту, типа «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли», ведь машины времени на заднем сиденье работали безотказно.
Ваня ничего толком придумать не успел, они уже выворачивали к «Янтарю», проехав сквозь два огромных митинских двора. Мальчишки завозились, отстегиваясь, эта их европейская дисциплинированность еще в Измайлове умилила Ельцова страшно, а сейчас дала лишнюю минуту подумать. Он подошел к двери Фредди, дождался, чтобы тот вылез – ну хоть до катка своими ногами дойдет, и то хлеб, - и осторожно погладил по голове. Фредди и Пав были подстрижены одинаково, черным коротким ежиком, только сзади на шеях болталось по одной, обойденной парикмахером, длинной пряди-хвостику. Жесткие волосы спружинили под ваниной ладонью, Фредди вздрогнул, как придавленный, Ваня наклонился и тихо сказал:
- Отомри уже. Давай.
Ему почему-то и в голову не пришло перевести это на английский, да он и не перевел бы, как, «нот дэд»? Всё равно получалось не «отомри», но Фредди понял. Он поднял голову, взглянул Ване в лицо, глаза у него посветлели, ресницы дрогнули, вот только слез нам сейчас не хватало, - подумал Ваня, совсем растерявшись, а Фредди улыбнулся, так отчаянно, так смело, что у Ельцова ёкнуло что-то внутри, наверное, в ответ на прорванный в пацанчике ступор, резонансом, как при взрыве.
Пав подошел со своей стороны, и они синхронно, как делали с Яном в Луна-Парке, взяли его за руки.
- Гуд, - оценил Ваня, - молодцы. Ну что, лет’с гоу?

Даже если б они старались и придумывали, ничего не получилось бы лучше. Под подбор экипировки пришлось приехать рано, машин у «Янтаря» почти не было, а вот Брызгалов уже был, выдвигался им навстречу с телефоном у уха, как будто так и задумано. На самом деле, он шел к от администратора к раздевалкам, Ваня-то знал, но картинка вышла что надо.
- Ага, - сказал Брызгалов, - первые клиенты. Привет.
Фредди только сильнее сжал ванину ладонь и выстоял.
- Ельцов, - сказал Ваня. – И чехи.
- Ух какие, - оценил Брызг. – Близнецы, нет?
- Двойняшки.
- Ну класс. Кто из них воротчик?
Ваня просто протянул руку с зажатой фреддиной ладонью вперед. Отпускать его он не хотел. И даже боялся.
- Ага, - повторил Брызгалов, присел на корточки и зачесал по-английски. Потом он пожал руку Ване, потом, строго по очереди – Паву.
Ну да, у него ж дети, вроде, - запоздало вспомнил Ваня, - ученый.
- Пошли форму подбирать, - сказал Илья, - ты им поможешь? Сам-то чего без баула?
- Не, я не катаюсь еще. Рано.
- Да прям рано, все суеверные такие стали.
- Не пали, Илюха, наши боевые секреты перед соперниками. Ты-то уедешь, а нам с ними на Евротуре воевать.
Они вдвоем посмеялись, Пав следил за ними внимательно, ну точно – страшный соперник, зверь, а Фредди просто балдел, окончательно расслабившись.
Вражеские дети опять прижали свои ладони к ваниным и послушно отправились в экипировочный рай.

Он, конечно, сто раз пожалел, что не взял форму. Брызгалов был прав насчет суеверий. Ельцов и в Доминикане не ленился кроссы побегать, и тут уже круги по Сокольникам помотал, в зал ходил, а с понедельника начиналась физика, сначала с Димычем, потом и Зимин должен был подтянуться. Но на лед до среды Ваня был, что называется, ни ногой. Нельзя. Пока не выйдешь на арену – терпи, никаких коньков, даже роликов, никаких клюшек, даже в зале дурака повалять. Он терпел, хотя, блин, это, правда, получалось как ломка. Ваня уже старался не нюхать и даже почти не дышать, не смотреть на скамейку запасных, где матово поблескивала резиновая дорожка, и тут на лед пошли мальчишки, два местных тренера, Брызг, и его отпустило. Даже то, что кто-то катается, а он за стеклом лавку полирует, воспринималось нормально. Подтянулись другие родители, наверное, друг с другом знакомые или бывшие, по крайней мере, в общей теме, все что-то обсуждали, потом зацепились за Ваню, как за сидевшего в стороне, что за школа и откуда, Ваня гордо ответил, что у него чехи, и школа, извините, не наша, - ого, - сказали родители, - это вот те, в казенном, да? В казенном, - признал Ваня, - экипировка дома, не рассчитывали, знаете. Тут кто-то из папаш спросил, не Ельцов ли он, из «Кристалла», - ну да, - сказал Ваня, и всё окончательно запуталось. Ясно было только то, что теперь ему припишут детей в Чехии, но эта перспектива странно радовала.
При этом все успевали следить за своими. И на упражнениях, и на раскатке, и уж тем более, когда Брызгалов, собрав вратарей отдельно, что-то начал им объяснять. Остальных тренеры гоняли змейкой на ведение шайбы. Ваня просто мечтал о косоглазии, и чтоб в разные стороны, потому что Фредди явно ни черта не понимал в пояснениях Ильи, а Пав крутился вокруг конусов и терял шайбу. Лопнуть было, разорваться – переживать за обоих, вот что получалось, и ведь это была не игра, а всего лишь мастер-класс.
Он краем глаза зацепил, что Брызгалов специально наклонился к Фредди и что-то сказал ему, наверное, по-английски, потому что Фредди закивал, шлепнул клюшкой по льду и поехал в ворота первым.
Пав носился в другом конце площадки, быстрый оказался, круче всех наших пацанов, но с техникой там была засада полная. Ване показалось, что он не сильно-то и заморачивается, может, их в Чехии потом до ума доводят, отшлифовывают руки, по катанию же Пав русских уделывал только так.
Ваня отсмотрел броски, полюбовался тем, как пластается, не чинясь, Брызг, погудел-покричал вместе со всеми родителями, он уже просек, что вратарские сидели отдельно, своей собственной кучкой, а ему опять пришлось бы разорваться. Интересно, как Ян на игры ходит? Навыки нужны, привычку наработать.
После класса у Ильи еще брали автографы, Ване тоже перепало, чья-то мама закричала:
- Леша, катись сюда, тут Ельцов.
Брызгалов засмеялся и развел руками.
Кое-что Ваня хотел прояснить, пока мальчишки переодевались.
- Ты как с тем, что они по-русски никак? – неловко спросил он. Брызг весело сказал:
- Отлично. Наши-то подобрались тут же. Прямо педагогическая поэма, перед чужими костьми ляжем. Так что ты не думай, если можешь – еще привози, а сейчас скажи – пусть форму отложат, чтобы завтра не перебирать по-новой.
- Ладно, - согласился Ваня, - а вообще?
- Им по девять лет, Ельцов.
- Ну дяде я что скажу? От себя-то скажу, а от тебя? Мне по вратарю, с Павом всё понятно.
- Хороший малый. Ясненький такой. А дальше ты не поймешь, я с ним в конце сам поговорю.
- Нормально так, привычно, вратарь опускает полевых.
- Тебе упражнения по растяжке написать? – как-то ехидно-сладко улыбнулся Брызгалов. – Привози завтра, может, еще чего узнаешь.

Ваня Ельцов грехопал. Вот в самом что ни на есть прямом смысле слова. У него было несколько незыблемых принципов, один из них оказался жестоко нарушен, и это Ваню чрезвычайно прикалывало. Он не думал о последствиях, думать было с одной стороны, поздно, грехопал же, с другой стороны – рано, если кара и последует, то по ходу сезона, а сезон еще не начался. Была и третья сторона, которая несколько успокаивала: при всех тщательно соблюдаемых приметах, его команды ничего не выигрывали, может, стоило что-то подправить в консерватории? Короче, угрызения совести оказались какие-то подозрительно веселые. Драйвовые, словно совесть тоже радовалась. Было чему – ожидание закончилось, баул с формой был извлечен из шкафа, Ваня вышел на лед. Может, где-нибудь существовала контора по учету нарушенных обетов, может, он уже фигурировал в её списках, но на любой вопрос у него был готов ответ, он сказал бы:
- Это всё из-за детей.
Умалчивая о том, как просто его развели.
После первого занятия с великим и ужасным Брызгаловым Ваня был счастлив, как творец целого мира. Они возвращались в Измайлово, мальчишки трещали на заднем сиденье, не умолкали ни на минуту, обсуждали что-то взахлеб на чешском. Ельцову чешский ни разу не мешал, ему хватало интонаций, того, как они друг друга перебивали, дергали за рукава, останавливались одновременно и одновременно морщили носы, улыбались или хихикали, и начинали говорить снова. И снова – хором. Два неутомимых моторчика, два генератора положительных эмоций. Выполняя заветы дяди Яна, Ваня завернул в МакДак, пацаны вежливо, но твердо отказались от предложения купить им хоть всё меню, показали две пятисотки и смылись отовариваться самостоятельно, он сидел в машине, следил, как Фредди и Пав идут к дверям, ужасно одинаковые и совершенно разные, отличные такие мальчишки, и радовался тому, что вот сейчас они хоть на немного – но его, несмотря на весь их чешский и наивную принципиальность.
Потом Пав кормил его наггетсами, обмазанными кисло-сладким, вяжущим рот, соусом, протягивал их осторожно через ельцовское плечо, испачкал ему щеку и тут же вытер ладонью, Ваня даже дернуться не успел, обалдел от такого поворота, получалось, что Ельцов, будучи форвардом, входил в зону его ответственности и Пав о нем заботился.
Всё было просто зашибись.
Мальчишки притихли только на подходе к Луна-Парку, вперед, вроде, и не спешили, только вытягивали шеи и всматривались, а потом увидели Яна и рванули к нему наперегонки. Ваня был забыт. Напрочь. Как и не было его, Ивана Ельцова.
Ай, Ваня, ну чего ты хотел-то? Нормальные это были дети, честные до не могу. Не взрослые девочки, которые изобразят, что хочешь, за колечко с брюликами, а простые пацаны, спасибо, Йельтсов, за сбычу мечт, но есть истинные ценности. Вот она ценность – дядя Ян, сидит на корточках, он, наверное, полжизни так, сидя на корточках, проводит, чтобы им было удобнее тарахтеть в уши, он уже и к синхрону привык давно, а ты чужой на этом празднике, всё, свободен.
Ваня хотел развернуться и уйти, но так и остался стоять у ворот, ему было плевать, что запирсингованный пацан и худая блондинка наблюдают за ним с любопытством, не мог уйти почему-то, это был какой-то сладкий мазохизм, доселе незнакомый. Если бы он сейчас сидел один в машине – то, бля, развевелся бы, потому что понимание одновременно двух моментов «всё правильно» и «не моё», обычно воспринималось им… обычно, нормально, ну, взросло, что ли. А тут он оказался пробит, не было никакой брони, никакого ваниного уверенного счастья, наверное, так чувствуют себя вратари, когда уже пойманная вроде бы шайба падает из ловушки в ворота.
Хуйня, Ельцов, хуйня и не твоя, к тому же, - подумал он. – Всё, поигрался в папашу, хватит. В следующий раз припрет – возьми у Зимина напрокат. Он пытался вспомнить все свои цинично-правильные слова, но, как назло, ничего не помогало и, главное, Ваня знал – помочь не могло.
Ян поднял голову, не переставая вслушиваться, хорошо, что скульптурная группа «Возвращение племянников с подвига» расположилась довольно далеко от Ельцова. Потому что чех и так всё понял, без вопросов. Не было сейчас в его долбанном чешском лице ни гордости, ни ехидства, сплошное понимание, без жалости и сочувствия. Ну хоть на том спасибо, пощадил русское потрепанное самолюбие.
Ваня кивнул ему и пошел к стоянке. Сам не зная, на что рассчитывал, но явно не на такой конец истории.
Ян позвонил, когда он проезжал Преображенку. И не ответить было полным идиотизмом, хотя ужасно хотелось скинуть вызов.
- Могу ли я поблагодарить тебя?
Его нерусские построения простых фраз теперь казались дурацким, раздражающим кокетством.
- Моги, - буркнул Ваня.
- Спасибо, - ответил Ян. – Фредди хочет поговорить с тобой, но не как Фредди.
- А как кто? Как Гашек?
- Нет-нет, - Ян, кажется, улыбнулся. – Как Пав. Послушай его, пожалуйста, хорошо?
Фредди не тарахтел, а говорил вполне степенно и разборчиво. Но по-английски. Английский по телефону Ваня воспринимал на уровне «Вы просили разбудить вас в семь утра», но сейчас говорилось явно что-то другое.
- Стоп, - сказал Ваня, - давай Яна. Ай дон’т андерстанд.
Фредди выдохнул и тут же затараторил на своем, объясняя что-то кому-то.
Ян взял трубку:
- Пав очень хочет спросить, почему ты не катался сегодня и покатаешься ли с ними завтра. Он говорит, что сначала не подумал. А потом забыл.
Честный какой. Забыл. Насрал.
- Он очень просит. Но… мммм… смущен? А, стесняется. Он же вингер, отпасовал Фредди.
- Пас вратарю – говно атака, - прокомментировал Ваня.
- Знаю, а ему передать?– уже в открытую засмеялся Ян.
- Сам поймет когда-нибудь, даже если вингер.
Ваня должен был объяснить, что вообще не рвется продолжать. Ну да, нехорошо было прокидывать мальчишек, но если приперло, пусть любящий дядя сам их и отвезет. А у него есть примета, и до конца приметного срока – пять дней, он терпел почти три месяца. А у него, может быть, дела на завтра. А…
- Ладно, - сказал Ваня, - я подумаю. Позвоню тогда.
Думал он минуты три. Ровно до зеленого на очередном светофоре. Черт их знает, чешских тренеров, воспитателей всяких там ягров и элиашей, но руку-то мальчишке надо хоть как-нибудь подправить.
- Им по девять лет, Ельцов, - ехидно напомнил у него в голове воображаемый Брызгалов.
- Вот именно, техника-то с ранья и закладывается, - не менее ехидно ответил Ваня.

Брызгалов настоящий, обнаружив его переодевающимся в раздевалке, только хмыкнул и сказал совсем другое:
- Нет у тебя иммунитета, Иван. Но ты не переживай, нарастет. Даже родители ведутся. Отличные пацаны, не пожалеешь.
- Угу, - согласился Ваня, думая всё-таки о своем. – Тут точилка есть? Я коньки не посмотрел с утра, ну просто долбоеб. А пацаны – отличные, правда.
- И голова странная, - помолчав, добавил Илья, – есть точилка. Пошли, покажу.

***
Ваня Ельцов собственную голову странной не считал. Скорее, она была целеустремленной. Может быть, узконаправленной. Ну да, он заморачивался на хоккей, потому даже зиму любил больше, чем лето, в отличие от многих своих приятелей-хоккеистов. Зимой играли, времени и сил на что-то постороннее почти не оставалось, такое получалось устремленное к одной точке время, как полет пули. Летом жизненное пространство переставало концентрироваться, расползалось, дробилось на десятки мелких и неопределенных задач и поручений, а то и вообще замирало в отпускном анабиозе – «кверху жопой на пляжу», как выражался Лобанский. Ваня поначалу, вместе со всеми, неопределенности и безделью радовался, но через месяц тупо уставал, к августу же – так вообще зверел. Марья цикличность перемен в ельцовском сознании отсекла быстренько и на «критические дни», по её выражению, предпочитала смотаться подальше.
- Бессердечная женщина, – констатировал Ваня, закидывал ей деньги на кредитку и с легким сердцем отпускал по Европам.
Это же он, смеясь, объяснял Яну, пока они шли к месту. То есть, куда они шли, Ваня пока не понял. Всё вообще получилось забавно, он привез мальчишек с последнего мастер-класса, ему ужасно не хотелось, чтобы эта история заканчивалась, а придумать никакого повода для дальнейшего общения он не мог, если только позвать на предсезонные матчи, но предсезонные матчи – когда еще будут. Им же в школу, наверное, надо. Ну что за черт.
- Вот, всё, - сказал он, подталкивая мальчишек вперед. – Я так понял, им понравилось.
- Очень, - спокойно согласился Ян, - но у меня к тебе вопрос.
- Брызгалов с Фредди поговорил, обещался же. Ну и я посмотрел немного, Паву объяснил.
- Нет, я не о том, - Ян прищурился, словно Ваню оценивал, - могу ли я пригласить тебя… эээ… ну, в благодарность? Посидеть немного?
- Моги, - улыбнулся Ваня. Всё-таки эти чешские «могу ли я» ужасно напоминали старый анекдот про магнолию, но цитировать его вслух, наверное, не стоило.
- Тогда сегодня в десять, ок?
- Где? – уточнил Ваня.
- Э. Здесь.
«Здесь» было как-то плохо представимо. В шашлычной у главного входа? В их чешском дворике? Нет, оказалось не там и не там, и теперь они шли в какое-то место, сначала по дороге, потом – по сумеречной уже тропинке между желто-розовых, закатных берез, и пришли к обыкновенному деревянному забору, огораживающему небольшую площадку.
При всем ванином незнании Измайлова, у него было странное ощущение, что именно тут он уже был. Он огляделся – чуть дальше начиналась поляна, заросшая иван-чаем, по опушке цвела медуница, и в вечернем воздухе смешивались запахи, чистые, настоящие, лесные, города вокруг как и не было.
- Заходи, - на правах гостеприимного хозяина сказал Ян и толкнул калитку.
Ваня любил такие вот повороты. Когда посреди новостроек обнаруживается старый, может даже, деревянный дом. Или олдовая ухоженная «Победа», небрежно припаркованная у подъезда. Или как здесь – неприметный загон, а внутри… какая-то хитрая забегаловка. Хотя нет, это была не забегаловка вовсе. Вполне приличное место, действительно – место, несколько столиков, никакого пластика, деревянная стойка под навесом и там же что-то типа кухни.
- Януш, блин. Сколько вас ждать-то?
Из кухни им навстречу шел невысокий лохматый парень в майке и криво обрезанных джинсах, его Ваня сразу узнал, тот самый повар-продавец из палатки, значит, будет шашлык, ну так что ж, тоже мясо.
Он опять ошибся. Парень, которого звали Макс, деловито вытер ладони об майку, пожал им руки, поинтересовался, какой Ельцов предпочитает стейк, и скомандовал садиться.
- Это для своих, - объяснил Ян. – Кто работает в парке.
Они выбрали столик в углу, Макс возник снова, включил незаметную, хитро встроенную в забор, лампочку и спросил:
- Что пьем?
Ваня Ельцов был алкоголик так себе. Нет, от редких и радикальных пьянок по ходу сезона он никогда не отказывался, но сейчас ему больше хотелось посидеть и потусить, а не нажраться для разгрузки. Водку он не переносил после грандиозной попойки в интернате «Северстали», когда их чуть не отчислили всем классом, вино употреблял постольку-поскольку, коньяк просто не любил, а другого выбора здесь явно не светило.
- Что ты будешь пить? – мягко переспросил Ян, и прозвучало это так, словно он за девушкой ухаживает.
- Виски, - внезапно обозлившись, сказал Ваня. Тоже мне, нашел подругу. Хоккеиста Ельцова. – Виски. Сок вишневый. Нет вишневого, яблочный сойдет.
И пусть умоются в своих кустах.
Однако Макс не удивился, только уточнил:
- Двойной?
Вот, отлично. Двойной хоть полночи тяни, с соком-то. А если паленый – с двойного ничего не будет, слону дробина.
Ваня кивнул, а Ян почему-то хмыкнул себе под нос и согласился:
- Двойной.
Макс исчез, вернулся с соком, а потом принес двойной. Это был самый нефиговый двойной, который Ельцов только видел в жизни. Череповецкий интернат и кристалловская пьянка после влета 8-0 «Автомобилисту» могли такому двойному позавидовать. Две литровые бутыли двенадцатилетнего «Гленливетта» небрежно объявились на столе и приятно отсвечивали выпуклыми боками.
Ваня даже понтоваться расхотел, ну, это было реально круто.
- Нефигово пьют у вас тут.
Макс засмеялся и объяснил, что чехи подгоняют дьюти-фри, потому им в парке сплошные респект и уважуха. И вообще – парни, что надо, пятый год ездят и всё по понятиям, вписались как родные.
- Тебя в рекламу не зовут работать? – поинтересовался Ваня.
- Нет, - серьезно ответил Макс, - я зимой на корпоративах, но там удавиться можно. А здесь… ну, это здесь. Увидишь.
Ваня действительно увидел. Это был свой самостоятельный мир, такой же замкнутый, как хоккейный, со своими правилами и удивительными неожиданностями. Только поменьше, конечно. Он, прифигев, наблюдал, как к загону подъехали две конные милиционерши, и Макс, обходительный, как незнамо что, вынес им две бутылочки «Фанты», только что не с трубочками. Ухоженные милицейские лошади терпеливо переступали ногами, девчонки хихикали, пили «Фанту», их форма в этой картинке выглядела дико, словно здесь кино снимали. Потом пришли пирсингованный парнишка-чех и водитель экскурсионного паровозика и сели играть в карты, потом еще несколько человек, включая тетку-кассиршу, у которой Ваня покупал «два вагона». Все здоровались друг с другом, рассаживались, Макс, вальяжно-равнодушный в шашлычной, носился мухой, даже не спрашивал, кому что принести, знал заранее, успевал везде и, похоже, ему всё происходящее было в кайф. Такой абсолютный кайф человека на своем месте и занятого своим делом.
- Выходные, поэтому мало людей, - объяснил Ян, угадав ванино любопытство. – Но так принято.
Ян тоже… оказался неожиданным. Не из-за того, что они незаметно приканчивали первую литровку, нет, это Ваня еще заметил по абсолютному трезвяку.
Там, в Луна-парке, он почему-то уходил в тень. Там звездили дети, а Ян… любовался ими, что ли? Или уступал? Марья, наверное, со своей бабской интуицией, поняла бы это лучше и быстрее, но Ваня отсекал процесс именно сейчас. Процессу названия тоже не было, но он Ельцову нравился. Ян больше не был вежливо-отстраненным чехом у автодрома, он охотно говорил и внимательно слушал, и его любопытство выглядело настоящим. Это Ваня умел чувствовать, интуицией, на какой-то подкорке: Яну было интересно всё. И отвечать, и спрашивать.
Ваня и так уже знал, что у мальчишек фамилия – Земан. И дядя Ян – брат их мамы. Что живут они в каком-то городке, – нет, почти деревня, - уточнил Ян, - как отсюда до Черкизона, - и засмеялся. Он вообще много смеялся, краснел, и его лицо тогда становилось каким-то еще более треугольным, но при этом совсем правильно-красивым, словно румянец четче обрисовывал все линии. Марья права, - подумал Ваня, а вслух спросил: - И у вас в деревне есть лед?
- Лед? – сразу понял Ян, - нет, мы мальчиков возим в Пардубице. Там школа, да. Тридцать минут. Хорошая школа, хорошая команда.
- Ну уж прям хорошая, - не сдался Ваня, - Паву твоему руки засрут за просто так.
- Что?
- Руки, - Ваня для убедительности изобразил хват и покрутил ладонью над столом. – У него кисть неправильно поставлена.
- Э, погоди. У нас всех так учат. Принцип. Сначала ноги, технично кататься, а потом – руки. Всех так учат, всегда, даже Яро.
- Яро испортить нельзя. Даже вашими дурацкими принципами.
- Эй, - запротестовал чех. Гордость взыграла, наверное.
- Ну вот чё ты споришь?
- Пав – лентяй, - свернул с темы Ян. - Так. Есть способности, но лентяй.
- Тебе виднее, - обиженно сказал Ельцов. Пав ему лентяем не показался, просто шебутным, хотел успевать всё и сразу, а голова за ногами не успевала, так она и у взрослых крайков не всегда… того-самого.
- Не сердись, Иван.

Ян разлил первую бутылку до конца и совершенно по-русски отправил её под стол. И опять взглянул на Ваню, странно, снизу как-то, словно всё никак не мог выбрать для себя правильный ракурс. Если в начале вечера такие оценивающие взгляды с разных сторон Ваню еще смущали, то сейчас больше прикалывали.
- Вылезай, - скомандовал Ельцов и взял стакан. – Давай накатим, дядя хоккеистов. Спец. Почему Макс тебя Янушем зовет?
- Это неправильно, польски.
- По-польски, - поправил Ваня.
- Ну да, но Макс так привык, с самого начала, когда мы начали сюда ездить. Он всегда любит выделяться, я понимаю. Чтобы быть одним, не как все.
- А кто ж не любит? – философски заметил Ваня.
Ян пожал плечами, «пожал» в его случае выглядело как повел или качнулся.
- Должно пройти. Но не проходит. Он хороший повар.
- Так ясно, с улицы на корпоратив не попадешь. А ты что зимой делаешь?
- Ребятами занимаюсь. И аттракционами. Чиним, проверяем, готовим. Может, новое купим в этом году.
- Всё наоборот, - весело сказал Ваня, - у вас зимой тоска, а у нас – летом. Задрало отдыхать, знаешь.
- Дети – не тоска, совсем нет. Два дома рядом, мой и родителей, и они везде успевают… бедствовать.
- Чего?
- Бедствие, - сосредоточенно нахмурившись, объяснил Ян. – Шторм, ураган.
- Хулиганить. Надо говорить «хулиганить».
- Точно. Это из-за виски. Русский хуже.
- Только не начинай по-английски, у меня мозги спекутся. Я за три дня с Павом инглиш лучше выучил, чем за всё время в Америке.
- Оу, - быстро спросил Ян, - ты играл в Энэйчел? Или фарм?
- Счас тебе. Не играл. Правда, - Ваня вспомнил свои, ужасно далекие из сейчас, восемнадцать, - меня драфтовали, «Сент-Луис», но я туда ни за какие. Мне здесь нравится.
- Почему?
Ян, конечно, не понимал, что творит. Что выпускает джинна из бутылки и сейчас на него посыплются недостроенные дворцы. Будь Ваня трезвее и не происходи дело летом, он бы дал себе по шее. Но он не мог. Его пёрло. Его несло куда-то в прекрасные измайловские дали, как на давних каруселях в Луна-Парке, и самым печальным было то, что он знал, почему его несет, и не мог сопротивляться. Не хотел. Он хотел говорить обо всем, в первую очередь - о хоккее, говорить с кем-то, кто хоть немного в теме и при этом – совершенно посторонний. Говорить, зная, что его треп никуда не уйдет, ни в виде сплетни, ни в простом пересказе – никак и никуда. За их балабольством ни о чем, за вежливым любопытством двух почти незнакомых людей, объединенных общей заинтересованностью в двух мальчишках, было что-то еще. Или могло быть. В дружбу с первого взгляда Ваня Ельцов не сильно верил, и даже «Гленливетт» не мог затопить его практичный цинизм. Только вот чуял он, что в чуваке, сидящем напротив, нет дна. Какого дна, почему дна – Ваня не понимал, это было полупьяное озарение, острое, оглушающее и безошибочное, что вот здесь и сейчас – можно, что это – твоё, стартуй, Ельцов.
- Ха, - сказал он, еще пытаясь извиниться, что ли. Предупредить. – Ты рискуешь.
- Ничего, - очень серьезно ответил Ян. – Как это? Валяй.
- Наливай еще, - скомандовал Ваня.

- …И, прикинь, спустя неделю до всех доходит, что этот финн нам делает не по-фински, в смысле – не финскую схему. И что играть мы будем в унылое чешское гов… - Ваня, спохватившись, осекся и покраснел. Как-то неловко получилось. – То есть, в вашу оборонительную срань.
Вышло еще хуже. Ян, уже совсем не сдерживаясь, смеялся и всхлипывал, уткнувшись лбом в руки. Ваня посмотрел на его вздрагивающий затылок, на покрасневшую шею и решил, что осложнения отношений не произойдет. Ему не хотелось осложнений. Слишком уж всё было охуительно.
- Не, ну что ты ржешь? Я, что, неправ? Ты все равно не понимаешь, дальше слушай.
Ян послушно поднял голову и вытер глаза ладонью.
- Иван, хорошо, что Фредди тебя не слышит.
- Хорошо, - согласился Ваня. – Не вздумай рассказать. Короче, по финскому плану мы весь сезон играем так: забили одну, лучше две, отползаем за свою синюю и оттуда, значит, хитро гадим сопернику. Контратаки, караулим свободные зоны, вся фигня. Я не знаю, чем он думал, когда эту гениальность изобретал. У нас ребята под такое не заточены просто. Но он, блин, финн-мичуринец…
- Кто?
Ваня ненадолго задумался.
- Генетик, ебта. Экспериментатор. Он говорит: а еще у вас есть Зимин, и этот Зимин такой классный, ой прям не могу, хочу, чтобы он играл в меньшинстве. Ну это… спецбригада, ну, ты понял?
Ян кивнул.
- А Зимин. Он такой. Зимин, короче. Ну, вроде тебя, может, чуть поменьше, и, главное, его вообще нельзя к своим воротам подпускать, потому что Зимину, как мы уже все знаем, пофиг куда забивать. Его процесс интересует больше, чем результат. А Пекка говорит: «Не, парни, все дела, Зимин - мой выбор в меньшинстве, наша, значит, общая судьба». Я на Мишку даже не смотрю, я только амурчиков вижу, и у них такие лица, словно они сейчас по ежу родят, каждый.
- Что они?
- Еж. Ежика родят. - Ваня обхватил ладонями воображаемого ежа и показал Яну. - Иголки. Фыр-фыр. В общем, это, наверное, больно. И в принципе невозможно. Но амуры… короче, забей, они просто в шоке. И что ты думаешь? Зимин месяц выходит в меньшинстве. Как зайчик. - Ваня не стал дожидаться вопроса, что есть зайчик, и на всякий случай пошевелил пальцами над макушкой, изображая уши. - И когда он выходит, Гриша практически в истерике бьется, ему уже на всех чужих нападающих плевать, он только Зимина на пятаке и караулит. И так мы играем месяц. По-ни-ма-ешь? Месяц. И только потом до Пекки доходит, что что-то не так. А Мишка вообще не забивает, он шайбы боится, еще немного и шарахаться начнет. Но тут финна осеняет. И Зимина с меньшинства снимают. И Миша, не зная, как благодарить за такое счастье, делает хет-трик в первом же матче. Ну и на хуя, скажи мне, всё это?
- Не знаю, но у вас очень веселый хоккей. Шоу.
- Уржаться, - кивнул Ваня и взял стакан. – Шоу, как же. Цирк с конями. Кстати, вот, когда мы играли с ЦСКА… Погоди. ЦСКА потом. Это что?
Он поднял голову и обнаружил, что за забором, над темноволосой яновской головой светлеет небо. Крупные листья какого-то неидентифицируемого сейчас дерева выглядели совсем черными, словно вырезанными из бумаги и налепленными на серо-розовый фон. Получалось очень красиво, Ельцов видел много разных рассветов, но они всегда были в каком-то движении, волны на берег наползают или облака, там, меняются, а тут всё замерло, как неживое, ни ветерка, ни звука, розовое-серое-черное, вечное, равнодушное ко всему.
- Где – что? – Ян покрутился, - а, утро. Всё, рассвет.
- Блядь, - с чувством сказал Ваня. – У меня сутки на отлежаться, иначе я сдохну у Васильича. Я с понедельника на физике уже серьезно. Кросс, железо, все дела. Какого хрена мы напились-то так?
Он перестал рассказывать, гнать одну историю за другой и из него словно подпорку вытащили. Ему даже стыдно не было, никакой понторезки, просто облегчение, он черт знает сколько проговорил, наверное, несколько часов без перерыва. Нет, Ян тоже рассказывал что-то, Ваня знал, что потом вспомнит, но не сейчас. Сейчас ему очень хотелось положить руки на стол, а голову на руки и поспать.
- Ты домой? Тебе нельзя машину.
- Ясен пень, нельзя. Я вырублюсь тут же. Сейчас поймаю что-нибудь.
- Хочешь спать у нас?
- Здесь?
- Нет, - Ян улыбнулся и потянул его за плечо. – Здесь нельзя, вставай, Иван. В трейлере. Вставай, закрыть надо.
Местный заправила Макс уехал домой еще в два ночи, оставил им ключи, сказал: «Сделай как обычно, Януш» и, походя, к немалому ваниному удивлению, ткнул Яна кулаком в плечо. Это была какая-то отдельная фамильярность: с Яном здоровались, обменивались фразами, но зону физического отчуждения вокруг чеха Ваня чувствовал отлично, настолько, что её рукой можно было очертить, то есть, она как раз на расстоянии рукопожатия и находилась. Для всех, но не для Макса. Только еще больше поварского доступа Ельцова удивила своя собственная на этот доступ реакция. Как будто, свозив мальчишек на мастер-классы, он застолбил права на все семейство, и любое правонарушение выглядело возмутительным.
Жадность, всё это жадность твоя, хапуга, Ванька, когда-нибудь лопнешь или пролетишь, - вламывал Ваня себе и про себя. Макс уже совсем было забылся, они его заболтали, но вот сейчас, когда надо было «закрыть контору» - не без злорадства вспомнился. Ян возился около кухни, а потом потянулся вверх, дернул что-то - и перед загончиком с жутким в утренней тишине лязганьем рухнула железная штора-жалюзи. Парк отозвался на грохот истошным карканьем и хлопаньем невидимых крыльев, а потом всё резко затихло, словно спящий человек взбрыкнул, вскинулся, перевернулся на другой бок и снова замер.
Обратную дорогу до Луна-Парка Ваня Ельцов запомнил смутно. Точно помнил, что они шли не по тропинке, а по приличному асфальту, каким-то другим, более длинным, но зато более ровным путем, вышли почему-то к трамвайной остановке, и Ваня, обалдев, прочитал: «Третья улица Измайловского зверинца», он и не знал, что в Москве есть улица с таким названием, причем улица была фантомная, не было её вовсе, если не считать таковой асфальтовую дорожку в парке. Ян пытался на полном серьезе объяснить, что у какого-то царя вот именно тут был зоопарк, он так и сказал: зоопарк, чем вызвал у Вани приступ идиотического веселья. – Какой нахрен, царь с зоопарком, вы и есть измайловский зверинец, а улица ведет к вам, нормально, - Да, - хмыкнул Ян, - ну тогда ты тоже зверь. - Я не просто зверь, я это… как его… гест стар, приглашенный зверь, – гордо сказал Ельцов, - зверь на выезде. Ты вот знаешь, что такое команда на выезде? Звери. А если игры на Востоке – то сонные звери, Хабаровск – жопа мира, сонная жопа, - Сейчас будешь спать, Иван, сейчас, – повторял Ян, смеясь, и подталкивал его вперед, по гладкой брусчатке трамвайных путей. – А давай дождемся трамвая, - предложил Ваня. - Они еще не работают, рано. – Трамваи вообще не работают, а катаются. - Да? – переспросил Ян и расхохотался.

Вместо трамвая им посигналил одинокий проезжий хачмобиль, и Ваня подумал, что, в принципе, можно свалить домой, а за машиной вернуться днем, но свалить – значило бы испортить странную красоту этого утра, которую обязательно следовало досмотреть до конца, до тихого и тусклого Луна-Парка, до чешского дворика с травой в росе и до Яна, который встал на металлических ступеньках и строго сказал: - Теперь тихо, очень тихо, Иван. Тут спят. «Спят» для Вани сейчас – это было святое, просто кодовое слово, как у садистов-мазохистов, поэтому он постарался идти послушно-неслышно.
В трейлере было не душно, но настолько сонно, что мужественно продержавшегося всю дорогу Ваню доразвезло в момент. Мальчишки спали на одинаковых кроватях-полках, как в поезде, головами в разные стороны, и были ужасно похожи на червового вальта из карточной колоды, который почему-то отвернулся от играющих. А еще они были тощие, нет, не тощие – узкие, тонкие на одинаковых же темно-синих подушках и простынях. Ян поднял оба сброшенных на пол одеяла, укрыл их по новой и заявил, что сейчас сделает Ване постель.
- Да на фига, – вяло запротестовал Ельцов. – Я и так посплю, ты не видел, что ли, как после пьянок люди замыкают? Европа чертова. Не возись, блин.
Бесполезно. Ян, с упертостью хорошо выпившего человека, скрипел какими-то дверцами в глубине трейлера, потом перестилал третью кровать, Ваня смотрел на спящих мальчишек и как-то тихо, даже трезво понимал, что вот оно, самое золотое человеческое время, проходит незамеченным, тебе всё интересно, что будет завтра, через месяц, через год, а сегодня ты и не замечаешь, сегодня всё обыкновенно, вот потом… как будет хорошо потом, когда вырастешь. А когда смотришь назад из этого самого «вырастешь» - на честные, яркие дни, где много правды и много надежд и… мечт, что ли, то остается только завидовать. Ваня плохо помнил себя в девять лет, и почти не помнил младшего брата, в толяновские девять ему самому было восемнадцать, и ничего, кроме основы «Северстали», для него ценности не представляло. Ну да, наверное, он был самовлюбленным говнюком, но ему хотелось играть, и денег хотелось, для родителей, для того же Тольки, для себя, он по сторонам не смотрел, а сейчас вот посмотрел и увидел. Проникся, придурок. Дошло.
- Ты круто с ними управляешься, - сказал Ваня, - что, вот прямо и спать укладываешь?
Ян повернулся к нему с наволочкой в руках.
- Ну да. Трудно отобрать PSP. Остальное – ок, я делаю… стараюсь дружить.
- Заметно.
- Готов. Лежи, Иван.
- Ложись, - машинально поправил Ваня. Ян, из деликатности, что ли, опять ушел к шкафам, он стянул кроссовки и джинсы и забрался в кровать. Черт, это было просто шикарно. Кайф. То, что надо. Отпущенная на волю голова закружилась, трейлер чуть качнулся, но быстро встал на место. Всё, спать-спать-спать, классный вечер вышел, плавно перетекший в утро, а завтра уже Васильич с матюгами, родной наш, и кроссы, и блины, и пошло-поехало потихонечку… счастье есть, - думал Ваня, почти засыпая.
Ян вернулся к кровати, тихо сказал:
- Тут вода, - поставил на пол запотевшую бутылку, последний идеальный штрих. – Там – он махнул рукой – туалет и душ. Всё. Спи.
Ваня повернулся – спасибо сказать или, к примеру, доброе утро: Ян по привычке сидел у кровати на корточках, он снял рубашку и умылся, но это всё была фигня, и вода фигня, и его аккуратное красивое лицо – фигня, на нем была серая футболка без рукавов, так что плечи с татуировками оказались прямо перед ваниным носом. Одну – вертикальную линейку изящных черных иероглифов – Ельцов рассмотрел еще тем вечером, когда Марья резвилась в Луна-Парке. А вот вторую – только сейчас. Блин, он почти протрезвел, пусть на пару минут, но протрезвел. Ваня видел достаточно татуировок. В основном не на своих – из известных ему хоккеистов серьезно били картинки только уфимско-омский Игорь Волков и Коля Пронин из «Химика», но это были именно что картинки и надписи. Да, в «Кристалле» играли канадцы, финны, те же чехи со словаками, некоторые выглядели вполне себе художественными галереями. Только вот такого ему не встречалось, никогда. Татуировки казались Ельцову достаточно однообразными, что-то вроде аэрографии на вратарских шлемах, как ни изгаляйся – ассортимент небогат, и он ни разу не видел на человеке рисунка, врастающего в тело. Нет, это, конечно, была татушка – загнанная под кожу краска, не более того, но выглядела она жутко. Слишком личная, идеально подогнанная по руке. Нет, даже это было еще нормально. Дерево оплетало корнями бицепс, повторяя линию мышцы, корявые ветки ползли вверх, цепляясь за плечо, как маленькие злые пальцы, ствол мастер пробил аж тремя цветами: серым, коричневым, черным, и так реально, что легко различались объемные трещины на коре. Но и это… У Вани во рту пересохло, и совсем не от выпитого за ночь. Дерево было абсолютно, бесконечно мертвым, и ужасающим в силе своей мертвечины. Ваня не мог этого объяснить, оно словам не поддавалось, оно было страшнее всех черепов, всех оскаленных монстров именно потому, что было простым, очень реалистичным и совершенно безжизненным. В ельцовских кошмарах, насколько он сам понимал, никаких деревьев отродясь не водилось, но если бы он – в приступе мазохистского безумия – захотел какой-нибудь свой провал материализовать, то лучшего, точнее, худшего подобрать было нельзя.
- Уже плохо? – с беспокойством спросил Ян.
- Не, всё ок.
Ваня опрокинулся на спину и закрыл глаза. Хуя. Дерево словно изнутри на веках вырезали. Псих долбаный, сам себя накрутил. Сам всё хорошее изгадил.
- Это давно, - сказал чех, и Ваня не удивился, что тот опять всё понял. Чего тут не понять, человек пялится на руку, и глаза у него как плошки. – Давно. Глупость и молодость. Спи, Иван.
Ян ушел. Ваня вроде опять поплыл в пьяный дурман, «Гленливетт» побеждал, но, засыпая, всё думал: что же такое должно произойти с человеком, если он навсегда запускает в свое тело мертвую пустоту?

Глава 3. Дверь в лето

Да я даже не знаю, что там - за дверью в лето.
Может, это задрочка типа Тома и Джерри.
Чиж.

Во дворе ваниной вологодской пятиэтажки рос огромный сиреневый куст. Цвел он, как и полагалось порядочному кусту, в начале лета, и тогда сирень аккуратно срезали, раздавали букеты желающим: и жильцам, и просто прохожим, заглядывавшим во двор, целый месяц июнь был пропитан этой сиреневой историей. Всё остальное время – от июля и до следующего мая куст был облеплен стайкой бодро пищавших воробьев. Воробьи тусили по своим законам: громко ссорились, одновременно взлетали и так же одновременно падали обратно на ветки, затаившись, следили за теми, кто выходил из подъезда, добрые бабушки их прикармливали, чем могли, и даже, насколько Ваня помнил, как-то различали. А у Ваньки Ельцова тогда была мечта, странная для мальчишки, наверное, но была, из песни слов не выкинешь. Он ужасно хотел потрогать хоть одного шустрого воробья. Не поймать, не схватить, не сжать, а именно потрогать. Погладить, как котенка или щенка. Потом Ельцов и думать про это забыл, сколько лет прошло, дело было в до-хоккейные, до-московские времена, но вот вспомнил, потому что теперь, можно сказать, трогал этих самых воробьев каждый божий день. Ощущение, по крайней мере, было такое. И божьего дня, и чуда, которого он ждал, никогда бы не признался вслух, никому, но ждал, и, что самое поразительное – чудо исправно наступало. Наверное, он сейчас выглядел дебилом, как и любой гиперсчастливый человек, даже при всей своей изначальной легкости и склонности к смехуечкам, Ваня сам чувствовал, что зашкаливало уже неприлично. Поэтому во время васильевских тренировок честно старался сосредоточиться на процессе, оно было нетрудно, работал здоровый инстинкт самосохранения: схалявишь – огребешь, или того хуже, Васильич тебя турнет и не посмотрит даже, что это ты ему платишь. Короче, он бегал, прыгал, тягал железо, старался не выпендриваться и больше обычного не ржать, но во время передышек его накрывало. Каждый раз – с одинаковой и неослабевающей силой, он обмирал где-то внутри от одного ожидания, предвкушения вечера, и, чтобы охолонуться, наседал с разговорами на бегающего, прыгающего и тягающего всё то же самое Асеева. Вот как сейчас, когда они растянулись на щедро выданных Васильичем ковриках и выдыхали перед железом.
- Вань, помолчи хоть пять минут, а? – жалобно сказал Вадик. – И так хреново, а еще ты трындишь.
- Димыч, прости. Всё, молчу.
Ваня покаянно заткнулся и посмотрел вверх, на небо. Небо сегодня над Филевской поймой было просто удивительно хорошо. Оно проглядывало сквозь пушисто-острые зеленые кроны сосен, его подогревало и золотило невидимое им из-за деревьев солнце, и даже отсюда, с земли, небо выглядело прозрачным, мягким и теплым.
Асеев тем временем запыхтел с каким-то совсем уж страдальческим присвистом. Ваня вслепую похлопал по земле, а точнее – по хвое, подхватил бутылку с водой и протянул её Димычу. Тот благодарно побулькал и опять стих.
Всё-таки мы долбанутые, совершенно. Вот кому угодно Вадика покажи, этот кто угодно только пальцем у виска покрутит. Просто мазохизм какой-то, причем без всякого секса в виде компенсации. Мысль Ваню повеселила, и он негромко спросил:
- Димыч, как ты думаешь, Васильичу пойдут кожаные трусы и фуражка? Ну, знаешь, такие, садо-мазо?
- Блядь, Ельцов, - простонал Вадим, - ну что ты за скотина, мне сейчас даже смеяться больно.
- Блин, - еще раз извинился Ваня. – Ну не слушай меня.
- Я не могу тебя не слушать, - буркнул Вадик. – У меня условный рефлекс. Мелкая мозговая моторика.
И сам же засмеялся, и сразу замычал, схватившись за живот.
Вадим Асеев плохо, нет, просто отвратительно проходил предсезонку. Если бы Ваня Ельцов видел Димыча в первый раз, то однозначно сказал – синячит, чувак, причем не просыхая, асеевские отходняки наводили на мысли о месячных запоях, глухих и страшных. Но реальное положение дел всем алкогольным гипотезам не соответствовало. Просто у Вадика примерно в начале мая месяца в голове включалась кнопка «релакс», включалась так плотно и надежно, что отжать её не было никакой возможности. И это он еще терпел, кристалловская троица – Асеев, Зимин, Ельцов - периодически попадала в расширенные списки сборной на очередной чемпионат мира, потом, конечно, стабильно пролетала, вот тогда-то Димыч с разочарованным облегчением констатировал, что даже такая стабильность – признак мастерства, посылал всё на хрен и падал в пучину отпускного блаженства.
Он был как раз из тех, кто «кверху жопой на пляжу», чтоб никакого адреналина, чтоб растением и пустить корни в песочке навсегда. Ничем особо не злоупотребляя, легко набирал лишние килограммы, даже внешне как-то мягчел и расплывался, хотя по жизни был тощим и хлестким. Вырубить режим «релакса» можно было только жесткими васильевскими методами, Асеев две июльские недели страдал, ныл, грозился уйти в бальные танцы и там-то уж порвать всех наверняка, а Ваня четвертый год, с тех пор как они прибились к Васильичу, его нытье терпел. Самого Васильича их разность только прикалывала, он троллил Вадима по-черному, издевался над обоими, но при этом, как смутно Ваня подозревал, им симпатизировал. Четыре года у неофициального тренера по физподготовке, звавшегося на самом деле Петром Николаевичем Васильевым, выдерживали не все. Люди опытные, из тех, кто часто менял клубы, говорили, что крикуновские баллоны и знарковский «упор на физику» после Петра Николаевича переносятся на раз. Димыч и Ваня, под Крикунова и Знарка еще не попадавшие, верили им на слово и за Васильича держались руками и ногами.
Ваня знал, что все вадиковы страдания имеют смысл и цель, упертую и с ярко выраженной фиксацией, пожалуй, точно, как у мазохиста. Асеев мог гнусить и маяться, но форму набирал так же быстро, как и разваливался, к первому клубному сбору затихал, к сентябрю походил не на размазанного пассивным отдыхом курортника, а на туго скрученную пружину, сам отлично держал себя в кулаке и осторожно начинал раскручивать, так грамотно и так расчетливо, что января, когда Зимин с Ельцовым впадали в предсказуемую яму, просто не замечал, да еще и обстебывал их, компенсируя себе летние унижения, и до конца сезона доигрывал, ни разу толком не выдохнув. Ему словно и пауз не требовалось, как дюраселловскому зайцу. Но сейчас был не январь, а вполне себе июль, Ваня в первые дни тренировок даже издеваться не пытался, не мог – так Димычу было плохо. Ельцов повернулся и посмотрел на страдальца. Страдалец видеть ванину удовлетворенную физиономию не хотел, или весь мир ему был противен – лежал, короче, с закрытыми глазами, как труп, даже веки не вздрагивали, нос совсем заострился, мокрые от пота пепельные волосы сейчас выглядели темными. А они всего лишь пробежали кросс по филевским горам и пригоркам, самый простой кросс, без любимых Васильичем отягощений и усложнений. Первая неделя тренировок подходила к концу, дальше должна была начаться главная веселуха – бег под весом, прыжочки с блинами от штанги и прочие прелести, асеевские несчастья предсказуемо выходили на пик, Ваня же просто наслаждался жизнью. Его собственная усталость до трясущихся рук и ног только прикалывала, плюс они уже потихоньку катались с Зиминым, и вообще. Ну, вообще.
Ваня опять повернулся, только в другую сторону, чтобы Димыч не заметил улыбки, а то мало ли что, обидится. За рыжими соснами на краю обрыва виднелась медленная до полной неподвижности, серо-зеленая Москва-река, туда он и улыбнулся.
Вадим Асеев был, может быть, и нытик, и даже хоккеист, но идиотом он не был ни разу. И чуйка у Димыча была что надо, потому он, не открывая глаз, спросил:
- Что, Марью доломал?
- В каком смысле? – удивился Ваня. – Как я её доломаю, она в Милане четыре дня как.
- В смысле ЗАГСа, - умирающим голосом уточнил Асеев.
- С чего бы это? У нас дипломный год, карьерный рост и практика в Штатах. Если я эту чертову практику оплачу.
- И что, оплатишь?
- Да там фигня, - Ваня потянулся и искоса взглянул на Димыча. – Мне, что, жалко? Полгода в ЕСПээНе, или как его. Типа, за выдающиеся достижения во время учебы.
- Марья крута, - повторил свою любимую присказку Вадик. – Но я не о том, Вань. Ты загулял, что ли?
- Чего?
Ване даже захотелось встать, вздернуть и тряхнуть этого сраного несчастного тихоню. Понять, откуда его вынесло на такие выводы. Внезапно, блин. Он не разозлился на Димыча, но и объяснить, что всё не так, не мог. Сам не знал – так, не так. Только вот имелся у Вадима Асеева давно подтвержденный талант чужие походы в разные стороны, налево-направо, просекать. И сейчас талант, несмотря на все предсезонные мытарства, выдал результат. Вероятно, потому, что сам Вадик в таких походах был большой специалист.

Ваня как-то и не отсек, с чего у Асеева это началось. Он был парень как парень, с обыкновенными полуодноразовыми подружками, потом с ним, как стихийное бедствие, приключилась Марья, потом Вадик женился, наверное, посчитав свою Татьяну подходящим противоядием. А потом пошел по бабам. Ельцов на годовой контракт поспорил бы, что Таня за три года брака всё просекла, но, похоже, её такой расклад не беспокоил ни разу: Вадим отцом был хорошим, в двухлетней Арише души не чаял, семью содержал исправно, и, хотя привычно жаловался про тещину дачу, на эту самую дачу таскался как миленький и говорил о ней слишком много и слишком охотно для недовольного. И при всём внешне приличном существовании – гулял. Ваня с Мишкой только поражались, как это у него легко и просто получалось. Димыч словно план себе какой наметил, и успешно его реализовывал: в каждом выездном городе у него было по подружке, а то и не по одной, все как-то мирно уживались, не претендуя на многое, может, Вадик им сразу объяснял, что ничего, кроме секса и мелких материальных плюшек девушкам не светит, нет – так нет, а если да, то он, Вадим Асеев, постарается, чтобы и секс и плюшки получались на славу. Мишка, живший на выездах с капитаном «Кристалла» Володей Наумовым, заглядывал к ним в номер, смотрел на пустую вадикову кровать и многозначительно двигал бровями. По-другому выражать эмоции ни у него, ни у Вани не выходило, ругать Димыча было не за что, негодовать не о чем – тихое блядство Асеева выглядело абсолютно позитивным, ненапряжным и даже простодушным каким-то. Если подумать, Ваня вообще не исключал расклада, в котором Вадик дома всё рассказывает семье, ну, не всей семье, тёще – это перебор, конечно, а вот Татьяна в такую картину вписывалась легко, она тоже была ненапряжная. Меняющиеся каждый год тренеры дергались поначалу, но быстро понимали, что на игру Димыча ночевки на стороне не влияют, что никаких заморочек не будет, всё прилично до не могу, и затихали. Даже Пекка, который пас команду с особым финским ожесточением, ни слова не сказал, когда Вадик тихо смылся из питерской гостиницы в ночь между третьей и четвертой играми плей-офф. СКА они в итоге прошли, Вадик, кстати, в той четвертой положил победную шайбочку за полторы минуты до конца, такой верняковый гол, чтоб на собраться и отыграться времени особого у питерцев не было. Забил, увернулся от несущегося к нему на всех парах от другого борта Зимина, сдернул крагу и поцеловал обручальное кольцо – мол, всё для тебя, Танечка, и для тебя, Ариша. Выглядело это не показушно, а совершенно естественно, и такими же простыми были асеевские рассказы о всяких, с ним приключавшихся, сексуальных невероятностях. Про то, как в Таиланде он снял трансвестита, клялся, что стрезва, и что дело неладно понял только в номере гостиницы, в процессе, так сказать стриптиза. Ну так, сунул ему деньги и свалил, - усмехаясь, говорил Димыч, - что мне с ним, долбиться? – Он мог отсосать, - задумчиво предполагал Зимин. - Вот сам едь и отсасывай кому хочешь, - ржал Вадик, щеки и шея у него краснели, Мишка потом говорил: - Бля буду, никуда он не свалил, и Ваня был с ним, честно говоря, согласен. Или история про мексиканский бордель, откуда Асеев с позором сбежал после того, как девушка попыталась натянуть на него третий презерватив, третий не потому что рвались, а потому что один на другой, для надежности, что ли. И, главное, с подходом, нежненькая такая, ртом раскатывает, резину лижет, слой за слоем, такое, наверное, только пиндосы выдержать и могут, Акапулько, мля, хреново. Зимин с Ельцовым рыдали, подбирали Вадику новые курорты для секс-туров, но это было максимум недельное баловство, экзотика, после чего Димыч вез семью, куда семейной душеньке пожелается, спал в гостинице, спал на пляже, спал на редких экскурсиях, словно девятимесячный завод в нем кончался в тот момент, когда самолет со всеми Асеевыми на борту вылетал из Домодедова.
Местных его подружек Ваня почти не знал, видел только двоих: в Казани и в Омске, обе были тихие, неяркие, не то что даже не-хоккейные девушки, а просто прям-таки дамы, хоккеем напуганные. Вадик скидывал свой баул Ельцову и быстро с дамами исчезал, словно опасался, что они испугаются окончательно и пропадут навсегда. Подруги были удивительно и неуловимо похожи на Татьяну, и это Ваню почему-то радовало. Но вот двух вопросов Ельцов для себя решить не мог: как это Вадиму удавалось находить таких милых, приятных и скромных дев, когда он вроде всё время был у них, лучших друзей, перед глазами, и что именно милые приятные девы находят в Вадике Асееве, если с радостью принимают его визиты несколько раз в год. Ладно бы на месте Вадика был Мишка со всей его харизмой и секс-эпилом, Мишка, на которого на улицах оборачивались, не потому что узнавали, а потому что он был хорош, засранец, и знал, что хорош, и никогда этого не стеснялся. Но к Зимину вечно клеились ярко крашеные блондинки, наверное, на контрасте с его почти цыганской мастью, блондинки были навязчивыми, как мотыльки, бьющиеся вокруг лампы летними вечерами, и такими же непонятливыми. А тихих и приятных можно было засечь только у Асеева, Ваня самокритично понимал, что Марья ни на первое, ни на второе не тянет. Но то была Марья.
Кстати, именно она в свое время, посмеиваясь, зачитала вслух с какой-то фанатской гостевой: «…и кристалловский крысеныш Асеев», Ваня разозлился даже, а потом понял, что случайные люди в интернете правы, Вадик и впрямь был на крысу похож. Только… ну… в хорошем смысле. Он был неяркий, даже в сравнении с Ваней, пепельный какой-то, всё шло от волос, продолжалось серыми глазами и острым носом, кончик которого, и в самом деле, в ответственные моменты чуть дергался, правда, по-крысиному. И остальное подходило: асеевская настороженная наглость, цепкость, умение… не вцепиться, нет, вцеплялся в их компании как раз Ельцов, а именно удачно-отчаянно прыгнуть в последний момент, атаковать, когда от тебя этого уже совсем не ждут.
Но всё перечисленное относилось к мужицко-хоккейному, вряд ли девы и дамы любили Вадика за голы в меньшинстве или за победные шайбы за полторы минуты до сирены. Ваня почти не сомневался, что его подруги к хоккею непричастны от слова «совсем». Он опять-таки подвалил к источнику знаний, то есть, к Марье, и на его осторожный вопрос, как он вообще, Вадим Асеев, на женский вкус и взгляд, источник знаний лаконично ответил: «Надо быть полной дурой, чтобы не дать мужику с такой задницей». Ваня потрясенно замолчал и отполз, уязвленный в сердце и мозг одновременно, потому что понять глубокую причинно-следственную связь между «дать» и «задницей» не мог. Некстати, или, наоборот, очень кстати, вспомнился тайский трансвестит, дальнейший анализ грозил такими дебрями, что Ваня осознавать источники асеевского успеха отказался напрочь и принял оный успех как факт, с которым, к тому же, он давно смирился.
И вот теперь Вадик, с его блядским даром и талантом угадывать в других, спрашивал Ваню, не загулял ли он, Ельцов. Да что там спрашивал, просто констатировал, вопросительная интонация прозвучала так, для проформы. Не повернув головы, не открывая глаз, почуял что-то и уточнил, словно речь шла о деле давно решенном.
- Загулял, - легко сознался Ваня, поняв, что отпираться – глупо и не очень-то честно. – По Москве гуляю.
И даже не соврал.
- Тьфу на тебя, вологодская деревня, - беззлобно сказал Асеев. – Голодающий край, когда наешься?
Ваня только хмыкнул. Он-то считал коренного в хрен-знает-каком-поколении москвича Асеева зажравшимся снобом, мышью, ну ладно, крысой, которая в торте живет и потому вкуса торта уже не чувствует.
Тут Васильич очень вовремя громыхнул багажником своей антикварной четверки и позвал их нежно:
- Так, олимпийские надежды, жопы оторвали, блины забрали и пошли.
- Покидаемся? – спросил Ваня светским тоном, - не откажете ли вы, сэр, в любезности…
- Заткнись, Ельцов, - взвыл Вадик и замер, стоя на четвереньках, - я не могу, скажи, почему я не слушал маму и не остался в бальных танцах?
- Потому что знал, что встретишь меня, - уверенно ответил Ваня. – Ты шел к этому, Димыч, и пути назад нет. Встретил.

Соврать Вадиму Асееву Ельцов не мог физически, потому что врать было не о чем. Но и рассказать-объяснить у него не получалось, это оказалось слишком сложно, и Ваня не очень понимал, почему. Он сейчас вообще старался не задумываться, ловил момент и кайфовал, оттого и вспоминались ему те детские воробьи в давно сгинувшей вологодской сирени. Теперешнее ванино счастье было абсолютно бессмысленным, безпрофитным, за ним не стояли ни любимый город, ни любимое дело, ни женщина, с которой хочется иметь семью. Оно, счастье, могло стать идеальным, если бы не один неоспоримый факт – оно было обречено. Ему был назначен срок, ну, как время в игре, и время тикало назад, отмеряя, не сколько ты прошел, а сколько тебе осталось. До этого июля всё хорошее, случавшееся в жизни Вани Ельцова, выглядело, да и было, наверное, почти бесконечным, ограниченным только его собственными возможностями, желаниями и потребностями, и никакие посторонние обстоятельства не являлись определяющими. Ваня к вмешательству обстоятельств элементарно не привык, поводов не было.
Сейчас же он точно знал, сразу знал, что у этой истории будет конец. И даже знал, какой: чешские мальчишки уедут в школу, а Луна-Парк свернется к началу октября и тоже отчалит, на покачивающихся от груза фурах, на легковушках с прицепленными трейлерами, бродячим караваном, который сложно представить в реальной жизни, но вот он, есть такой, и потому вполне даже логично, что счастье отправится с ним, для надежности прижатое к стене фургона распялистой железной дрыной, одной из составляющих дракончика. От понимания, выражавшегося в такой картинке, проходящие счастливые дни обретали странную легкую горечь, но и горечь ничего не портила, только добавляла ценности всем часам-минутам, может быть, так смотрят на ускользающую сквозь немощные пальцы жизнь старики. Про стариков Ваня додумал однажды вечером, пребывая в определенной растерянности, ему просто жизненно была необходима хоть какая-то точка опоры, ну хоть что-нибудь привычное, понятное, пусть неведомая и далекая старость, она и то была куда представимее, чем то, что происходило.
Но даже при всех этих новообретенных абстрактно-философских заморочках Ваня Ельцов был абсолютно счастлив. А еще – удивительно сообразителен. Практичен. Вот единственное, что им сейчас понималось точно, ощущалось от и до – так это то, что малейшее неверное его движение, любая ошибка, неловкая фраза – и Луна-Парк будет потерян. Закрыт навсегда. То есть, формально никто его отсюда не турнет, но Ян станет прежним, вежливо-замороженным мужиком с пионерской дистанцией вокруг, а мальчишки, конечно, хвостиками потянутся за ним. Ваня, Буратино хренов, умудрился приоткрыть дверь, и там оказалось что-то зыбкое и прекрасное. Что-то неуловимое, как золотистый утренний туман над Сокольниками, светлая чужая нежность, дружба, крепко замешанная на любви, или наоборот, и его – неизвестно за какие заслуги – подпустили поближе, а теперь надо было собраться и всё увиденное не испортить, сохранить.
Потому, когда он проснулся утром после измайловской пьянки, то думал не о похмелье, и даже не о том, что завтра выползать под васильевские требовательные очи, а о дереве-татуировке. Точнее, о том, что про татуировку спрашивать нельзя, ни в коем случае. Вот чуял, как перед сном, когда просёк её недобрый смысл. Тайна, выставленная напоказ, перестает быть притягательной, но все равно остается тайной; Ваня и это понимал. У него вообще сейчас интуиция обострилась до почти болезненных ощущений, такого даже с Марьей не было, с Марьей работали инстинкты, заложенные природой и сами по себе благополучно выросшие, а тут ты стоишь как голый на минном поле – и что делать-то? - ныряй, неглубоко. Как, блин, страус, с размаху.
И ударился страус головой об землю и обернулся добрым молодцем, - подумал Ваня, оглядываясь в поисках собственных джинсов. Иди, страус - ясный сокол, не ссы, прорвемся. Если уже есть заученная связочка, и она работает, то зачем изобретать новую?
Он выбрался из трейлера, за столом во дворе обнаружились взрослые – блондинка и ирокез с пирсингом, ему предложили кофе, потом пообещали чай, он спросил, что, Ян спит еще? Любой нормальный человек спал бы после такого захода, только ванин организм чудил – бодрствовал.
- Да, - лихо ответила блондинка по-русски, – там, - и махнула рукой куда-то в угол огороженного участка, за машины, словно была не уверена, что нежданный гость слова правильно поймет.
- Пусть спит, - великодушно согласился Ельцов, - а парни где?
- Работают, - усмехнулся ирокез и уткнулся обратно в ноут.
Вот издеваются над мелочью, - Ваня был полон похмельного сострадания к человечеству, и сам страдал, потому что нужно было составить нужную фразу на английском в плывущей голове, но, ведь если припрет – нам нет преград. Ни в море, ни где там еще.
Он вышел к аттракционам, мальчишки опять подметали и без того чистый, на его взгляд, асфальт, и ему опять хватило одного взгляда, чтобы перестать выдумывать какие-то оправдания и объяснения собственным желаниям.
Пав, возивший веником туда-сюда, заметил Ельцова и стал отчаянно-печален, повторяя – в собственном варианте – трепетного Фредди перед мастер-классом. Ну правильно, Ваня вообще был сейчас виноват, что маячит перед ними, напоминая, что всё, хоккейная лафа кончилась и лето становится обыкновенным летом. Лети, мой страус, лети, - весело подумал Ваня, привычно уже опустился на корточки, чтобы видеть лица мальчишек, поймать момент, когда в потухшем Паве опять включится улыбка. Если вообще включится, не страдай манией величия, Ельцов.
- Ду ю вант валк ин Москоу вайт ми? – тщательно выговаривая слова, спросил он.
Пав сжал веник так, словно пытался сломать пополам, лопата Фредди тихо стукнула по асфальту, Ваня испугался, потому что с взрослыми мужиками он общаться умел, и с женщинами-девушками умел, а вот с такими дивными пацанами – совсем нет, только учился, и теперь боялся, что накосячил что-то, навязался зря, что им эта Москоу, на хрена, но Пав шагнул ему навстречу, нет, он как-то одним движением оказался на Ване, обнимал за шею, сильно прижав руки, веник словно испарился, а Фредди фыркнул и сказал, улыбнувшись:
- Йес, оф корз.
Страус, как и было предсказано, ударился оземь и превратился в вологодского воробья.
Нет, ну они действительно были похожи на мелких птиц, уверенно угнездившихся на заднем сиденье ельцовской «тойоты». Обжились, на третий день Ваня обнаружил, что пепельницы забиты чем-то, выгреб оттуда липкие обертки от мороженого, несколько упрямо-полукруглых фантиков чупа-чупсов, вежливо завернутые в обрывки бумажек катышки жвачки, и подумал: правда, гнездо. И чирикали почти по-птичьи, и поворачивали головы, если обращаться к ним обоим сразу, а Ян сидел рядом с Ваней, удачно изображая переводчика с загадочного птичьего, который состоял из смеси чешского и английского с вкраплениями русского.

Ельцов сначала просто наблюдал за их жизнью, если уж сравнивать до конца – как натуралист какой-нибудь, наблюдал и запоминал, непонятно зачем, ему всё казалось важным – что Пав любит мороженое клубничное, а Фредди – шоколадное, что в МакДаке мальчишки выберут наггетсы, а Ян – БигМак, и слупит этот самый БигМак в два укуса, Ваня продержался совсем недолго: Мак Дональдс был как майонез, вредный, но вкусный, зараза, поэтому теперь они набирали пакеты в МакАвто и ехали куда-нибудь по ваниному плану, и ели уже на месте, и никого из чехов – по причине чехости и филологической невосприимчивости – не кривило от его «кушать хотите?» Ехали, разговаривали о чем попало, в основном рассказывали мальчишки, про школу, про собаку, которая осталась дома, с бабушкой и дедушкой, и никак не могли объяснить, какой собака породы, Ян смеялся и тупил, потом пообещал ткнуть пальцем, если увидит такую на улице, но никого похожего не попадалось. Про тренировки говорили, тут уж, что Чехия, что Россия – всё было одинаково, встал и с самого утреца, перед школой, на лед, но в Пардубице каток был муниципальный, с самой настоящей очередью желающих, там занимались не только хоккеисты, но и великая павовская любовь. Про любовь, конечно, вслух никто не сказал, просто Фредди, хихикая, сообщил, что Пав всегда уходит с площадки последним не потому что много занимается, а чтобы с Эмушкой рядом постоять. Хрена себе, акселерация, - подумал Ваня, а Ян уже что-то искал в телефоне, улыбаясь не кому-то из них, а себе и про себя, что ли, потом показал Ване фотографию: страшно гордый и ужасно зависимый Пав в темно-синей тренировочной форме стоял рядом с девочкой-фигуристкой, тянулся к ней и пытался при этом сделать вид, что ему, крутому вингеру, всё пофиг. Девочка же была высокомерно-равнодушна и умудрялась, даже глядя в объектив, смотреть куда-то в сторону, такая холодная отличница, снежная королева, с высоко заплетенной, тугой блондинистой косичкой.
- Ого, - грустно сказал Ваня, моментально оценив степень безнадежности. Раньше его не особо на такое понимание пробивало, но, может быть, у детей всё было как на ладони, очевидно для взрослых, а для тех, кто на фотографии – еще нет, и оттого совсем откровенно.
- Да, принцесс, - согласился Ян. – Всегда.
- Ну ничего, прорвемся. И вообще, Пав, ты точно настоящий хоккеист.
Про «ого» Ян переводить не стал, а вот про хоккеиста сказал сразу и сам с любопытством уставился на Ваню, ожидая объяснений.
- Так хоккеисты всегда блондинок выбирают, - пояснил Ваня, - это народная мудрость.
Ян булькнул, сдерживая смешок, и перевел. Пав только вздохнул, до понимания народных мудростей ему было расти и расти, Ваня, чтоб пацана утешить, не особо рассуждая, достал свой мобильник, нашел марьины фото, свежие, отпускные и протянул телефон мальчишкам. Ему даже в голову не пришло, что Марья в бикини, которое было ну очень бикини, на фоне ленивых пальм, золотого песочка и светло-зеленого доминиканского моря – не самая подходящая картинка для демонстрации девятилетним.
- Вау, - отреагировал Пав, а ехидный Фредди сказал:
- Ю ар нот хоккей, Иван.
- Чего это «нот»?
- Ит ис нот блонди.
- Блин, - сказал Ваня и заржал. – Уел, голкипер. А ты, Ян? Как насчет блонди?
- О, я нет, - грустно ответил Ян, - нет, я, как это, лузер. Да? Блонди не любят лузер с такими племянниками.
И повторил про лузеров по-английски.
Тут уж засмеялись все, даже несчастный Пав. Потому что это, правда, было очень смешно – лузер с племянниками.
- Врешь, - отсмеявшись, заявил Ваня, - я – блонди. И, как блонди, заявляю: ты классный лузер с классными парнями.
Ян повернул голову, словно хотел убедиться в неоспоримой ельцовской блондинистости, но посмотрел так, что Ване почему-то захотелось извиниться.
Ян вообще, непонятно почему, стал занимать слишком много места в его голове. Черт с ней, с татуировкой, Ваня всё-таки был дисциплинированным человеком, и мог заставить себя не заморачиваться на том, что нельзя, хватало и другого удивительного. Чем дольше он за ними тремя наблюдал, тем больше ему казалось, что мальчики были для Яна каким-то оправданием. Вот именно оправданием, а не смыслом жизни, как бывает с замороченными и пафосными родителями, что-то типа «они есть – значит, мне можно». Что именно можно – Ваня понять не мог, нельзя же сказать, можно жить. Можно смеяться, обсуждать блондинок, переводить с чешского на русский и обратно, выискивать на улице подходящую собаку, есть в Мак Дональдсе, слушать ванин гон, - но у Ельцова никак не складывалось цельной картинки, только отдельные фрагменты, может, ноты, как в старой передаче «Угадай мелодию», которую мама любила смотреть давным-давно. У меня нет мелодии, мам, не играется, не спрашивай, зачем мне это нужно. Всё легко и прикольно, но чего-то не хватает, я не могу понять. Почему я смог разобраться в Марье, угадать, додумать, а тут ловлю непонятно что. Да, и зачем ловлю, тоже не спрашивай.
О господи, Ваня даже в мыслях с мамой никогда так не разговаривал, а сейчас сидел спокойно на кухне, пил чай и прогонял это про себя, не напрягаясь. Но даже такое непонимание, обычно Ваню Ельцова раздражавшее, тоже было счастьем.
Марья звонила ближе к ночи и рапортовала о достижениях в шоппинге, как не чуяла ничего, а может, списывала все ванины странности на начавшиеся тренировки. Ему нетрудно было промолчать про чехов, ему почему-то стало трудно, до полного онемения, с ней разговаривать, какая-то абсолютно далекая получалась история, и абсолютно далекая Марья, не из-за Италии, а вообще, ну не вписалась бы она в их компанию. Поэтому, когда любимая девушка запросилась покататься по Германии, мотивируя это тем, что у Вани всё равно скоро база, в Москве её зашлют на футбол, а в Германии на сборах точно объявится «Авангард», вот там, в Германии, все добренькие, журналистов по-предсезонному любят, - он и спорить не стал. Спросил только, всё потратила или нет, надо ли еще подкинуть на карточку, и машинально, памятуя их предыдущие подколки, добавил: - На Попова меня собралась променять, точно. – Что ты, Ельцов, - засмеялась Марья, он же черненький, а я люблю блондинов. – Значит, на Рябыкина, - сказал Ваня, думая не об омских Попове и Рябыкине, и даже не о Марье, а о том, что та шутка про блонди и лузера получилась хуевая. Пусть он больше не боялся, что Луна-Парк повернется к нему, образно выражаясь, задом, - Ване все равно было неловко, потому что Яна его вроде бы похвала зацепила. Но не как комплимент, это уж точно.

Родители тоже звонили. Из Болгарии, где отдыхали уже несколько лет подряд. Ваня, как только стал зарабатывать нормальные деньги, предложил им на выбор всё, что угодно – от неусловной Гваделупы до такой же неусловной Австралии, но родители, подумав, выбрали эту никакую, на его вкус, Болгарию, и были там, судя по всему, совершенно счастливы. Мама сразу сказала, что Ванька, никогда не пробовавший «Сланчев бряг», кайфа не поймет, пусть сам гваделупится сколько хочет, а они будут ездить на Золотые пески хоть каждый год сто лет подряд. У них там уже и компания русских-отпускников-полупенсионеров сколотилась, и приветы мама от неведомых ему Вер и Тань передавала, отец был рядом с ней чисто теоретически, а практически – целыми днями на рыбалке. Последние два года Толяна они с собой не брали, потому Ваня был счастливо избавлен от братского нытья и проклятий. Толян-то выбрал бы Австралию, без вопросов.
Мама рассказывала в основном о рыбалке, ценах в ресторанах и почему-то о помидорах, он отлично себе её представлял – веселую, с неисправимыми веснушками и выгоревшими до почти неестественной светлости волосами, в безразмерных её теперешних балахонах. Мама, наверное, сидела на балконе собственной болгарской квартиры и смотрела на море, по крайней мере, фотографий именно этого пейзажа Ваня видел уже больше сотни, но даже оттуда, расслабленно-летняя, всё равно старалась держать руку на пульсе и контролировать процесс. Получалось у неё неважно, за сознательную жизнь вне дома, которой, если посчитать, было куда больше, чем нормальной – при родителях, Ваня в совершенстве научился контроля избегать, удовлетворяя при этом все родительские потребности в информации и сопричастности. Он подробно отвечал на вопросы, а слова из разговора цеплялись друг за друга где-то в голове и выдавали совершенно независимый от маминых реплик результат, как будто процессор сбоил и выводил на одно и то же: скоро база, да, мам, едем уже через неделю, сбор, - а это уже август, а потом мальчишек увезут, и время кончится. Ваня так это и воспринимал, «время кончится», и что будет дальше, за этим концом – не представлял совершенно, потому что вокруг него ломалось что-то, или, может быть, ломалось в нем, он четко отсекал движения каких-то неизвестных до сих пор пластов, просто прям-таки тектонические сдвиги.
Неугомонный Зимин тоже звонил. Не хватало ему трёпа до, после и во время их ежедневного льда, что ли. Звонил и начинал втирать, что пора бы собраться, посидеть вместе до базы, уже и амурчики в Москве, и Наумов, и западенец Григорий приезжает послезавтра, и, Вань, ну надо уже поговорить, что будет-то? – Сезон будет, - отвечал Ваня. - Да не дури ты, - злился Мишка, - я тебе про Стасика, а ты мне вообще.
Каждое лето у них в «Кристалле» - ладно, не во всей команде, а в конкретно ваниной компании – наступал исторический момент, когда его хоккейная замороченность всеми признавалась за абсолютное благо. Если в сезоне народ был игрой накушавшийся, нервный, то за отпуск все успевали расслабиться и осмыслить, что состав опять чуток поменялся, и, главное – пришел очередной новый тренер, а единственным, кто за всей этой катавасией следил постоянно, был Ваня, значит, с него и спрос. Ельцов своих мыслей и выводов не жалел, пьянки получались озадаченные и даже в некотором роде трогательные, когда они сидели рядком, обычно у холостующего в Москве Лобанского, нещадно закусывали виски домашней карпатской колбасой, маринованными огурцами, какой-то хитрой овощной, карпатской же, смесью, и разговаривали о хоккее. Точнее, говорил Ваня, об игровых схемах, и что на предсезонке будет то-то и то-то, тройки опять начнут перекручивать, готовьтесь. Ребята слушали, может, прикидывали что-то про себя, Мишка время от времени возился, потягиваясь, кресло под ним жалобно вскрипывало, амурчики синхронно выпивали и так же синхронно тянулись за крупно порезанной колбасой, и вопросы задавали по делу, Димыч о чем-то тихо говорил с Наумовым, судя по сосредоточенному острому лицу – явно не о бабах, а хозяин Гриша в основном молчал и внимательно изучал тарелки с закуской, словно ждал, что еды не хватит.
Ваня считал, что такие пьянки нужны больше для перезагрузки мозгов, чем для содержательного анализа, но ему всё равно они нравились, только вот не в этом году. Жалко было просирать целый вечер на тех, кто никуда не денется, с кем играть – не переиграть, насмотришься еще на сезон до остоебения.
- Ну мы ж всегда так делали, - напирал Зимин. – Так принято.
Ельцов, уже похеривший одну традицию, лениво отбивался, обещал, что всё будет на базе, Стасик на сто процентов смотается в Москву хоть на пару ночей, главное, чтоб Гриша не забыл волшебную колбасу на закуску, и вообще – про нового главного еще надо подумать.
- Че думать? – удивлялся Мишка, - ты с мая знал, что он будет, ну, Вань… И потом, это ж Стасик, его все знают. Ты вон Пекку ни разу еще не видел, а как всё расписал, прям на ура пошло.
Пьянку «про Пекку» Ваня вспоминать не любил, именно потому, что сильно в прогнозах облажался. То есть, той самой чешской оборонительной хрени никто, и он сам в первую очередь, не ожидал, сил на такую тактику уходило немеряно, обороняться всегда сложнее, чем атаковать, а уж обороняться по жизни, игру за игрой… Потому к плей-офф все ползали, как не просто сонные мухи, а сонные мухи под нагрузкой. Правда, после сезона его там же, на квартире Лобанского, утешали: «ну ты сказал, что будет пиздец, пиздец и был, так что все правильно, Ельцов». Ваня только наливал еще, впрочем, все наливали – они все-таки неплохо продрались через регулярку, заняли второе место на Западе, ну и зачем? Чтобы всраться по полной чертову «Химику», где тогда как раз рулил Стасик. Пан Станислав Каун. Чех, как можно догадаться.
А вот дальше Зимин мог прессовать Ваню до посинения. Ельцовский мозг проходил реперную точку и на раздражители в виде пьянок, разговоров, каких-либо перспектив больше не реагировал. У него сейчас были свои чехи, а Стасик в списках не значился.
Здравый смысл, который никто не отменял, подсказывал, что такая фиксация на чехах – ау, чувак, на мужике с двумя детьми! – становилась уже ненормальной. Здравый смысл напоминал, что ладно бы там Марья, все понятно, любовь-морковь и прочие прелести, инстинкт размножения, в конце концов, но так зависеть от людей, которые тебе никто, ничего и никогда, просто неприлично. Ваня со здравым смыслом боролся, вспоминал умное слово «альтруизм», а потом просто повторял про себя: всё скоро кончится, не трахай себе мозги, игры начнутся – и не вспомнишь.
То, о чем он предполагал не вспоминать, разрасталось, как неполотая крапива по весне. Ваня Ельцов всё ловил, жадюга. Ловил и запоминал, вопреки благим намерениям. Как Пав смотрит в окно, и, не поворачиваясь, точно знает, где сейчас находится рука Фредди, чтобы дернуть его и показать что-то интересное. Как Фредди что-то шепчет Паву на ухо, прикрыв глаза, у него вздрагивают ресницы, и это такая нежная хрупкость, от которой дух перехватывает. Или как они минуту спустя пихаются на заднем сиденье, отталкивают друг друга, до тех пор, пока Ян не повернется. Ян поворачивался не до конца, скорее, смотрел на Ваню, но мальчишки всё отсекали четко и затихали. Они могли фыркать, давиться наггетсами, капать соусом или мороженым на джинсы, задавать сто глупых и не глупых вопросов, Ян тер нос, перед тем, как перевести что-то особенно забойное, улыбался, но переводил честно, и в вопросах тоже был их мир, его было даже больше, чем в рассказах, Ване уже казалось, что человека проще понять через то, что человеку непонятно. Или любопытно.

Он остатками здравого смысла осознавал, что двойняшки – обыкновенные пацаны, таких – девяносто из ста, в любом городе, в любой стране. Что другие мальцы тоже обсуждают каких-то там патапонов из PSP, а через фразу вспоминают об оставшейся дома Джесс, Джесс звали собаку неопределимой породы, и дразнят дядю, припоминая какие-то только им троим понятные шутки и случаи, тогда Ян улыбается, извиняясь, - у него, блин, было сто разных улыбок, Ваня уже научился некоторые различать - и рассказывает историю, и история тоже обыкновенная, но всё равно – отличная. Отличная от остальных.
А еще у Вани Ельцова, наверное, еще никогда не было столь благодарных зрителей. Именно зрителей, не слушателей. Экскурсовод из него получился, мягко говоря, хреновый, он, в основном, показывал на что-нибудь и говорил: смотрите, как круто – и чехи послушно смотрели. Ваня просто наслаждался, он такого не мог провернуть ни с кем, даже с гуманитарно образованным Толяном, что уж говорить о Марье, потому и вываливал на Фредди, Пава и Яна всё, что знал в Москве и любил. Деревянные двухэтажные домики на Ордынке и на Семеновской, царство стекла и бетона Москвы-Сити, розово-золотые на закате храмы-новоделы и неотреставрированные еще церквушки с торчащими из-под облупившейся штукатурки красными кирпичами. Полосы третьего кольца, где промзоны неэкологично, но прикольно сменялись жилыми кварталами, стиснутое солидными сталинскими коробками Садовое, тихое летом Бульварное, там они обычно и ели, закупившись в МакДаке на Чистых прудах.
На них оборачивались, Ваня просек это сразу, но не понимал – почему, наверное, просто выглядело прикольно: мальчишки между ними, двумя здоровыми мужчинами, казались мельче, чем были на самом деле, к тому же всегда шли посередине. Пав теперь держался ближе к Ване, иногда тащил его за руку куда-нибудь, наверное, он тоже любил утверждаться в правах, Ян и Фредди тормозили и следили за ними с веселым сочувствием, типа вот, нашли друг друга два придурка.
В Луна-Парке перед сном Фредди всегда протягивал Ване узкую ладонь, а Пав не стеснялся поцеловать или просто потереться об щеку, сказать, зевая:
- Сенькс, Иван. Ит’c грейт. Си йа туморроу?
– Туморроу, - соглашался Ваня, - си йа; ловил, запоминал счастливый вздох, переходящий в очередной сладкий зевок, и подталкивал его к трейлеру.
Он не заметил, пропустил момент, когда это вдруг они с Яном стали почти на равных, по крайней мере, для Пава. Может, стоило спросить, но Ваня не хотел в ответ услышать какой-нибудь вариант собственного «это ненадолго, пусть, скоро всё кончится». Поэтому он с утра мотался на тренировки к Васильичу, а днем – на лед, отбивался от Зимина, лживо и прямо отвечал на подозрительные взгляды Димыча, возвращался домой, мылся, обедал, пытался поспать хотя бы час-полтора, но заснуть получалось плохо, он пялился в потолок, считал часы до вечера и удивлялся своему идиотизму.
Насколько скоро наступит абстрактное «скоро», Ельцов понял, когда они зарулили на смотровую на Воробьевых горах. Дней, точнее, вечеров у него оставалось всего-ничего, клубный медосмотр надвигался с неотвратимостью прибывающего по расписанию поезда, а после медосмотра «Кристалл» в полном составе должны были загнать на базу. По ваниному плану смотровую он приберег напоследок, вроде как показывал фрагменты паззла, а потом – картинку целиком, и Москва, правда, этим ленивым вечером была как красивая акварельная картинка, еще без ночной подсветки, в полутонах, размытая от теплого июльского воздуха, загадочно нежная.
Мальчишки проигнорировали столики с сувенирами, на такое барахло у них выработался отличный иммунитет, от Луна-Парка до Измайловского вернисажа было десять минут пешком, Ян уже сознался, что дальше сувенирного развала они не особо и гуляли. Ваня лень порицал, но тут она оказалась в тему, тут всё почему-то удачно складывалось, начиная с уже полузабытого Брызгалова.
Они стояли у парапета, справа шумно допивала шампанское и не только шампанское свадьба, Фредди осмотрел компанию и спросил, что, Ваня и Марья тоже так пили? Так всегда принято?
Ян перевел и уставился на Ваню, прищурившись, в ожидании ответа.
- Нет, мы не пили. То есть, так пьют, но мы нет, она замуж не хочет, - весело сказал Ваня. – Хотя вообще, - он припомнил пару забавных вечеров, - пили здесь. Но просто так.
- Почему? – спросил уже Ян.
- Ну, тут классно пить. Красиво.
- Я спросил про подругу, Иван. Не хочет – почему?
Опять его странный русский обострял вопрос. Нормально было поинтересоваться «а что так?», размазав интерес в абстракцию, только Ян всё время умудрялся развернуть тему в лоб, Ваня думал, что не нарочно, а чисто по непониманию тонкостей.
- Потому что рано. Работа.
- А, да. Извини, - Ян отступил на шаг назад, за его спину, словно опять торопился в свою спасительную тень. Кого из них, блин, должен был смущать этот вопрос?
- Так что я тоже лузер, - отшутился Ельцов. Фредди и Пав их не слушали, полировали локтями гранитный парапет, потихоньку отодвигаясь всё дальше. Ваня посмотрел за реку, на темнеющие деревьями Лужники.
- Слушай, мы играть будем, в начале сентября. Не сезон еще, просто турнир. Кубок мэра, здесь, - он ткнул пальцем в салатовую крышу Малой Спортивной Арены. – Все московские клубы. Придете?
- Оуч. Нет. – Ян покосился на братьев и заговорил тише: - Они поедут домой, Иван. Бабушка и дедушка. Джесс. Мама.
Весело у них там, - подумал Ваня, - мама на последнем месте, после собаки. Но вслух спросил:
- А когда поедут?
- Еще десять дней. Уже надо делать. Билеты, посольство.
Вот вроде сто раз сам повторял, что кончится всё. Ну вот, значит, времени осталось до базы, даже проводить их толком не получится. Здравый смысл, ау, доволен? Здравый смысл виновато молчал. Ваня выдохнул.
- А ты? Не хочешь? – он не собирался навязываться, черт, ну до чего ж дурацкая история получалась, ничего из того, что дало бы Ивану Ельцову хоть какие-то преимущества в любой русской околохоккейной тусовке, здесь не работало, этого просто не было, не существовало. Деньги, московский клуб, сборная, классная подруга-журналистка, какой-никакой авторитет, черт его знает, что еще – квартира, тачка, знакомства – ничего не имело ценности, и если еще полчаса назад этот вакуум был забавен, как новый, но комфортный опыт, то сейчас оказалось, что вокруг пустота, никакой опоры, опять голый страус на минном поле. Не тревога, не предчувствие неправильного шага, нет. Беспомощная растерянность, даже унизительная, пожалуй. Ваня просто видел несчастную птицу посреди опасной пустыни. Да что там. Он ей и был.
- Нет, Иван, - Ян так и стоял у него за спиной, Ваня смотрел вперед, на развернутую, как ладонь, Москву, но города не видел, а видел, словно глаза на затылке появились, его утрированно-спокойное, скуластое лицо и то, как он чуть щурится, подбирая слова. – Нет, я не хожу на хоккей. Только если Фредди и Пав играют, да. Извини.
- Ясно, - сказал Ваня, потому что надо было хоть что-то сказать, не выглядеть обиженным идиотом, хватит на сегодня. И вообще – хватит, догулять положенное, забыть, а пока – не портить то, что есть, дурацкими инициативами. Он в общем-то понимал, что обижаться – глупо, но не понимал другого, с какого хрена этот отказ так скребет внутри, словно наждаком по нервам ездят? Что ж выносит-то так?
- Иван. Ты не понимаешь, да, что просто хороший? Сам, без хоккей? Это… крутой? – Ян помолчал, недовольно фыркнул и исправился: - Нет, просто хороший. Это – главное, а не игра.
Ваня бы сел, если бы было, куда. Он как-то в своем одностороннем гоне вперед, в желании заполучить неизвестно что неизвестно зачем, вероятно, пропустил встречное движение, ломился, получается, в незапертые двери. Нет, дело было не в этом. Ему просто такого не говорили. Никогда. Может быть, только родители, но от мамы и папы услышать подобное – было нормой, а с остальными… ну, остальное воспринимали его в комплексе, что ли. И Ваню самого по себе, и Ваню вместе с его хоккеем, не разделяя, человек дело делает, как его от дела отделить? А тут получился какой-то кристальной чистоты эксперимент, сферический конь в вакууме. Неправильный конь, опять можно было обидеться, но вот сейчас обижаться не получилось, больше того, от яновских слов затылку стало тепло, как будто его погладила огромная сильная рука. Ваня опять уставился вперед и поворачиваться не собирался, потому что покраснел и совершенно не знал, что дальше-то делать.

На набережных за рекой зажглись фонари и почти сразу, в сумерках, на высотках замерцала точечная подсветка, словно та же невидимая рука, оставив Ваню, теперь каплями, как воду, разбрасывала свет, искажая реальность, или, наоборот, проясняя то, что было в тени.
- Ну да, - согласился Ваня Ельцов, - хороший прям до не могу. И еще я на швейной машинке умею.
А что он мог, кроме как отшутиться? Зато теперь не без удовольствия можно было посмотреть на оторопевшего Яна.
- Прости, на чем?
- Всему вас учи, иностранцев. Это из мультфильма. Кот занимался самопиаром. Ну, рекламой. Говорил, что умеет шить. И даже не врал.
- Иван, - с облегчением сказал Ян и улыбнулся. – Ты тоже умеешь?
- Не пробовал, - скромно сказал Ваня, - но я, все-таки, покруче кота. Надеюсь.

***
Мишка сдался. Не сразу, конечно, но Ваня вызвонил вернувшегося в Москву Лобанского, и между делом попросил Зимина приструнить. Чем был хорош Гриша Лобанский – он никогда не задавал лишних вопросов, поэтому ельцовскую информацию о том, что мозги у Вани сейчас не варят, а Стасик, хоть и не Восток – но тоже дело тонкое, подумать надо хорошенько, - воспринял нормально.
– Значит, на базе посидим, - флегматично согласился Гриша, - у амуров сядем и посидим, а с Мишкой я поговорю. Ты как сам-то?
- Сам отлично, - сказал Ваня, - просто дела, Гриш. Извини. А ты как отдохнул?
– «Как я провел лето»? – усмехнулся Гриша, - дома, дома, знаешь, всегда хорошо, всё думаешь, ну и зачем уезжать, денег всех не заберешь, сколько заработал – всё твое, брошу я вас, Ванька. Открою гостиницу и буду туристов окучивать. Всяко лучше, чем от ваших кривых бросочков уворачиваться.
– Мы ж приедем, Гриша. После сезона, чтоб в алкогольную прострацию, а Димыч сам знаешь, чем займется, подпортим тебе всю репутацию, прогоришь и вернешься, как миленький.
– Вот-вот, только потому, что я в вашем коварстве уверен, и приходится возвращаться…
Ваня очень любил Гришу слушать, причем бывали моменты, когда любил именно слушать, смысла не понимая, пропуская. Лобанский приезжал с Карпат весь пропитанный местным говором, слова выговаривал как-то по-своему, и речь у него была красиво-плавная, словно песня. Потом, к зиме, Гриша обтесывался обратно, начинал говорить отрывисто, фразы становились резче и быстрее, он мимикрировал, короче. Но сейчас, летом, на границе июля и августа, Гриша мог заговорить кого угодно, даже Зимина, как играющий на дудке перед горшком с коброй факир. И Зимин затих.
Только когда пан Станислав объявился на медосмотре, укоризненных мишкиных взглядов Ваня избежать уже не смог. Как будто от того, что он, Ельцов, наговорит на посиделках, зависело, как Миша пройдет тесты. Или как будто Стасик вот прямо сейчас отправит несчастного Зимина в первую пару защитников, да еще и в меньшинство, допустим, для полноты картины, в финал плей-офф.
При этом вел себя Мишка как обычно: шумел, подкатывал к вызванному из фарма молодняку, обсуждал чьи-то отпускные приключения, кривился или усмехался, когда вызывали в очередной кабинет, но время от времени смотрел на Ваню глазами трепетного ланя перед лицом безжалостного охотника. Ваня решил злостному имиджу соответствовать и выдерживал зиминские негласные атаки, не моргнув.
Пан Станислав, ничего не подозревавший о страданиях лучшего снайпера «Кристалла», был вежлив и любопытен. Жал всем руки, улыбался, неожиданно возникал за спинами врачей и о чем-то тихо спрашивал, заглядывая в записи, в общем, вел себя примерно так, как Ваня и ожидал. Потому что главным в тренерских характеристиках Станислава Кауна все считали его замороченность на команде. Стасик был психолог, знатный мотиватор и харизматичный мужик. Он бился за своих игроков до конца, не стеснялся любых обвинений – от предвзятости до придурковатости, наглел, ругался с судьями до удалений прямо со скамейки запасных, его любили те, кто у него играл, и недолюбливали те, против кого выходили его команды. Ельцов отлично, вот как сейчас стоишь в центральном круге, помнил вздрюченный Стасиком до азартного самозабвения «Химик». Он с этими ребятами играл не первый год, знал чьи-то трюки и особенности и потолок способностей более-менее представлял, но в последнем плей-офф всё усилилось, гипертрофировалось запредельно, как будто им не воду на лавочке давали, а адреналин кололи напрямую через форму или что-нибудь еще, поддерживающее концентрацию и злость. Что и говорить, на фоне такой команды аккуратный правильный «Кристалл» выглядел, да и был, унылым говном. Продули по делу, а потом, в мае, хитрый Райзман Стасика переманил. Не знаешь, как победить – купи, логично, а что?
Ваня мог сто раз повторять Мишке Зимину, что о Кауне не думал, думал, на самом-то деле. Еще как. Еще в Доминикане, брал на пляж ноут, поглядывал скачанные матчи, припоминал, что рассказывали игравшие у Стасика ребята. Была у пана Станислава одна фишка, очень Ваню Ельцова заинтересовавшая. Он, в отличие от многих других тренеров, почти никогда не просил докупить ему игроков. Даже когда на полгода ломались главные, основные. Даже перед плей-офф. Стасик, подобно фокуснику, выдергивал из шляпы, то есть из фарма, кролика, то есть, очередного пацана, и пацан не терялся, рвал и метал, Ваня сам, лично, держал такого ушлого малолетку в прошлом сезоне и проклял за пять игр всё на свете. Короче говоря, Каун не подбирал игроков под свои схемы. Он перестраивал схемы под имевшихся в его распоряжении хоккеистов, и как-то у него получалось довести всех своих до ума и толковой игры, а соперников – до бешенства и неприлично истеричных заявлений.
Ваня сейчас поглядывал на него, пока дожидался своей очереди на дорожку или на велосипед, и отлично видел, как человек себя контролирует, гасит пока эмоции, приглядывается к ним, теперь – изнутри, как к своим, а не к тем, кого надо в лед закатать и заполировать «Замбони», и это было классно. Вот уже и фармовцы подтянулись, целых трое, смотрят на тренера, замирая, как же, сам Каун, может, и тебе поцелует крагу после победной шайбы в пятом матче. Ваня тогда наблюдал шоу он-лайн, и на поляне его просто перекосоебило, ну это был перебор, показуха чистой воды, но сейчас он смотрел на Стасика и подумывал, что может и нет, от души тогда тренер лобзал Серегу Мозякина.

***
- Зачем мы сюда? – спросил Ян. Он стоял рядом с Ельцовым и смотрел, так же как сам Ваня, вперед, на уходящую вниз асфальтовую дорогу.
Ваня улыбнулся, про себя, одними мозгами, если можно так сказать. Он уже умел распознавать оттенки и нюансы, улыбки, интонации, и ему это ужасно нравилось, такая собственная тщательная продвинутость, понимание. Даже если вопрос звучал по-русски неправильно, даже если это значило, что Ян дергается, непонятно из-за чего.
- Зачем мы здесь, - поправил Ваня и пояснил: - сюда все пацаны любят приезжать, ты что. Отличное место. Самолеты, танчики, самое оно.
- Танки, – сказал Ян странно напряженным тоном, и никакой продвинутости не потребовалось, чтобы понять: вечер сворачивает куда-то не туда.
На самом деле, на Поклонной Ельцов любил вовсе не военно-технические приблуды, в произвольном порядке разбросанные по чахлому, изрядно заасфальтированному парку. Ему больше всего нравилась горка, ну, холм перед площадью, рядом с последним домом на Кутузовском. Вот тот самый зеленый бугор, над которым возвышался деревянный крест. Может быть, потому, что крест был поставлен без всяких фундаментов и привычных оградок, просто врыт в землю, выглядел он естественно выросшим на холме и соединяющим небо и твердь деревом. В любую погоду, в любое время года, крест тянулся вверх, из снега или из травы; Москва окружала холм как чаша: сталинками на проспекте, далекими новостройками Мосфильмовской и Кунцева, а музей на Поклонной рядом с этим простым, настоящим – деревом, землей, небом – выглядел нелепым и безвкусным. Ваня несильно разбирался в истории, но кое-что помнил, и первое время, поднимаясь по холму, всё представлял себе Наполеона, стоявшего примерно там, где теперь крест, на вершине, - стоит такой, и смотрит на Москву, и ждет ключей от Кремля, а вот фиг ему что принесли. Может, их и в природе не существовало, кремлевских ключей, это уже было для Вани абсолютной тайной, но про Наполеона он думал гордо - помним, учились в школе как-нибудь. Злой абориген Асеев ельцовские иллюзии развеял, сообщив, что холм насыпали, когда рыли метро, так что Наполеону и тут не сфартило, а Поклонная гора – это как Воробьевы, природный подъем рельефа, не было никакого специального места, и мог бедный император туда-сюда хоть бегать, хоть на лошади скакать. И что в «Войне и мире» всё написано, а Ваня – лох, понаехавший тут. – Ну и пусть, - не спорил Ельцов, но крест на холме всё равно любил, без всякой истории, и вообще, Асеева там тоже двести лет назад не стояло, нечего козырять.
Естественно, от холма он повел своих чехов дальше – по площади с фонтанами, где вспыхивали случайные и короткие переливающиеся радуги, на дне под пенящейся водой посверкивали брошенные туристами монеты, где, мокрые по пояс, скакали дети, и девушки, присевшие на гранитные бортики, аккуратно болтали в воде босыми ногами. Мальчишки тоже попрыгали – побрызгались, потом они дошли до аллеи с военной техникой, до той самой уходящей с Поклонной горы асфальтированной дороги, и тут выяснилось, что Ваня чего-то не угадал.
Он вообще собирался поговорить с Яном без ребят, была одна тема, назрела уже, и вот на тебе – всё, вроде, получилось, Фредди и Пав унеслись штурмовать танки, только разговор свернул не в ту степь. Ян повернулся к нему: ветер, всегда, даже в полный штиль, гулявший на Поклонной, пытается взъерошить коротко подстриженные волосы, здоровые ладони втиснуты в карманы джинсов, расстегнутая клетчатая рубашка поверх футболки, и вопросительный строгий взгляд, как у тренера в школе: «Понял, Ельцов?»
Если б Ваня понимал. Не понимал, но всё-таки, наверное, отличался умом и сообразительностью, и оставалось только надеяться, что далекому Ягру не икалось сейчас на авангардовских сборах в Германии. Просто никаких других ассоциаций с танками и чехами вот так сразу в голову не пришло, все, игравшие с Ельцовым чехи и словаки были куда моложе, или проще, что ли. Они об этом и не вспоминали.
- Слушай, - сказал Ваня, – ну так нельзя. Нас вообще еще не свете не было в этом шестьдесят восьмом, что теперь, всю жизнь поминать? Ну вот мы с тобой – при чем тут? Даже стран таких нет уже. Здесь, например, и немецкая техника есть, фашистская – что, к ней не подходить? Это же музей… как сказать-то? Той славы, настоящей, а не когда мы к вам на танках въехали.
Умный был Ваня Ельцов, просто до охуения. Толкнул телегу, а потом сам же всё похерил: мы, к вам, - не с нами это было, точно.
Ян, наверное, подумал что-то похожее, потому что сначала слушал внимательно, а на последней фразе не вытерпел, Ваня увидел, как он закусывает губу, чтобы сдержать - что? – усмешку или какой-нибудь ехидный ответ. Но, блин, что еще он, русский Ваня, мог сказать? Его не учили говорить о таком, тем более – спорить, доказывать очевидные, вроде, вещи. Особенно доказывать упертым в своей правоте. И, главное, действительно имевшим на эту правоту полные права. Это всё было из какой-то параллельной жизни – политика, история, танки в их Праге, сколько там народу полегло – Ельцов и знать не знал, но сейчас параллельная, далекая, совершенно чужая жизнь, за которую он не мог, не должен был отвечать, вдруг оказалась самой что ни на есть перпендикулярной его собственной.
- Понимаешь, - медленно и осторожно, словно очень боялся Ваню обидеть, начал Ян, - мы – маленькая страна. Маленький… народ, понимаешь? Вы, русские, как Москва, а чехи, - он произнес по-своему, «чеши», - как твой родной город. Мы не можем… забыть? Нет, простить. Совсем простить трудно. Нельзя, Иван, - и тут же, противореча сам себе, добавил: - Прости.
- Коман! – Пав уже забрался на башню ближайшего танка и махал им оттуда, только что не подпрыгивая. – Коман, гайз!
- Счас навернется, - с облегчением сказал Ваня, мальчишки опять его выручили. – Пошли снимать, дядя. А то ноги - руки переломают, шустрые какие. И опять получится, русские виноваты.
- Знаешь, как мы играли тогда.
Они шли к танкам, и, как часто бывало у Вани, главным оказалось хоть какое-то физическое действие. Не стоять, уставившись друг на друга, а двигаться, например. На ходу любые слова почему-то оказывались проще.
- Не знаю, - честно признался Ваня, - нам про Суперсерию всегда рассказывали, про Канаду.
- Ай, Канада. Канада для вас, а для нас главными были советские. Глинка играл, Мартинец, Поспешил. Каждый раз как финал. Как это… заруба?
- Ага. Заруба. Значит, - ну, Ваня не мог не подколоть, - хоккей ты все-таки смотрел?
- Конечно, - засмеялся Ян. – Ну, Иван. Шот энд скооорс, – он протянул «скооорс» в стиле нхловских комментаторов-крикунов. – У нас все смотрели.
- Надо говорить: поймал, а не шоты твои забугорные. – «Забугорные» Ваня решил не объяснять, а быстро разрулить то, что собирался с самого начала. – Кстати. О хоккее. Я уеду через два дня. На базу, сборы. Понимаешь? В общем, меня в Москве не будет, когда ребята домой поедут. Можно, - говорил он ровно и легко, но внутри что-то неуверенно ёжилось, - можно, я им подарки куплю? По делу что-нибудь, экипировку. В хорошем магазине, они же растут, не напасешься.

Ему совершенно неожиданно пришла в голову очень простая, очевидная мысль: если бы он, Ваня Ельцов, предположим, ухаживал бы за девушкой, ну, в смысле - женщиной с двумя детьми, спросил бы он про подарки? Да господи, зачем – завез бы всех в магазин и прикупил бы, что хотят, а тут… церемонии такие смешные. Правильные, наверное.
- Это дорогой подарок, Иван, - медленно выговорил Ян.
- Так все равно надо покупать? Блин, да не думай ты о деньгах, это не проблема. Я хочу… на память, ну, и нужное, не бестолковщину. Чтобы они померили, прикинули.
Пав уже затянул на башню Фредди, они так и смотрели на них сверху, наверное, в первый раз за всё это время – сверху, а не задирая головы. И молчали почему-то, не прыгали, не толкались – замерли, как игрушечные солдатики на ненастоящем, нестрашном танке. Ян посмотрел на них и кивнул.
***
Ваня, может, и мечтал устроить товарно-денежную оргию в своем любимом «Айс Прайсе». Был в Москве такой маленький нераскрученный магазин «для своих», который держал бывший хоккеист. Он ломил нефиговые цены, хотя к нему всё равно все ездили с удовольствием. И поддержать бизнес, и просто потрындеть, по делу или за жизнь. Ваня даже позвонил заранее, опять, как с Брызгаловым, договорился, что привезет пацанов, узнал, что детского сейчас, в июле, завались, напряги начнутся перед сентябрем, согласно и понимающе помычал: мол, ближе к школам-секциям, понятно. Ему ужасно это нравилось, просто затягивало – вот так, в мелочах, заботиться о мальчишках, что-то устраивать, выяснять, подготавливать, а то, что объектами заботы оказывались дети, и заботы были связаны с хоккеем, вообще превращало процесс в поток какого-то непрерывного, почти физиологического удовольствия, до глупой улыбки самому себе, когда отключаешь мобильник после разговора. Хотя при всех этих прекрасностях Ельцов отлично понимал, что никакой оргии не будет, Ян такого не допустит, вопрос заключался только в том, разрешит ли он мальчишкам самим выбрать сходу, или они заранее всё обговорят в своем тихом трейлере. Ну, пусть так. Ваня не хотел в их жизнь вмешиваться, он вписаться хотел.
Вот об этом «невмешательстве» и «вписке» он и думал, забив на всякую логику, на то, что время чешское в его жизни потихоньку кончалось, истекало; думал, что хорошо бы растянуть это время навсегда, бог с ней, с Марьей, или нет, Марья – умная, всё поймет, и тоже впишется, нет, не впишется, - понимал Ваня сразу же, ну так можно и без неё, эвон как занесло тебя, придурка, куда ты без Марьюшки?
Мысли вдруг стали неловкими, неуютными, нечестными, что ли, и Ельцов волевым решением их прогнал: что есть то и есть. Хватит.
Со стоянки медицинского центра быстро, даже очень быстро, разъезжались машины кристалловцев. Очень быстро – потому что второй день осмотра начинался с анализов натощак, и теперь натощак гнал здоровых голодных мужиков по домам или по каким-нибудь едальням. Ладно, не только мужиков, парней тоже – трое фармовцев скоренько грузились в хонду средней потрепанности, а Ваня, оставленный на растерзание голоду, мрачно за ними наблюдал. Можно было, конечно, пойти на второй этаж центра, в кафе, но там ничего не водилось, кроме кофе и легкомысленных, на один укус, пирожных, поэтому ему куда больше нравилось сидеть тут, в холле, на неприлично мягком диване, проваливавшимся под ельцовским весом, ждать своих чехов и наблюдать жизнь за стеклом. Внешний мир из-за тонированных окон казался сейчас мутным невымытым аквариумом, а машины были похожи на рыб. Причем, не на одинаковую стайку мелочи, а на участников какого-нибудь рыбного парада. Коричневый додж Асеева выглядел самым натуральным сомом, мишкин ниссановский джип удивительно походил на старого, черного уже от возраста, ленивого линя, светлые мерсы Лобанского и Наумова на их фоне оказались мелкими и юркими, как пара окуней. Ваня знал, с чем сравнивать: отец был фанатом рыбалки, и черт знает, сколько рассветов в детстве Ванька встретил с удочками у реки. А еще можно было уйти на рыбалку с вечера и к утру сварить уху. Настоящую, тройную, когда рыбу, тех самых сомов, линей, окуней сначала проваривали в марле, потом вынимали и разбирали на крышке котелка, потом варили еще раз, остужали и только на третьем заходе закидывали в густой, плотный бульон картошку, лаврушку, лук. Рассвета и ухи оставалось ждать совсем недолго, Ванька грыз горбушку, которую ему непедагогично, до горячего, выдавал отец, возил длинной деревянной ложкой в котелке, уха пахла рекой, река пахла ухой, в воде таяли отражающиеся звезды и булькали невидимые, не пойманные еще рыбы, от хлеба есть почему-то хотелось еще больше, ужасно просто…
И, блин, ничего за двадцать лет не изменилось. В смысле – кушать по-прежнему хотелось ужасно. И да, уже никто не мог Ваню от голодных мыслей отвлечь, даже ходивший по холлу туда-сюда вместе с помощником и врачами Стасик. Кауновский помощник был, как ни странно, русский. Лёша Попов, защитник «Крыльев», Ваня застал его в Суперлиге: Ельцов начинал, Попов заканчивал, уехал доигрывать в Чехию, там-то они со Стасиком и закорешились. Закорешились, судя по всему, намертво – пан Каун без Попова еще ни в одном русском клубе не работал, и, на ванин вкус, это был отличный вариант, свой парень и для тренера и для нас, грешных.
- Чего сидишь, Вань? - спросил Попов на ходу и зашелестел какими-то бумагами. – Слушай, ты на базе с кем живешь обычно?
- Да по-разному получается.
- Так чего сидишь?
- Знакомых жду, - ответил Ваня, окончательно отключился от жизни за стеклом и повернулся к тренерам.
- Мы тут прикинули, может, возьмешь к себе пацана из фарма? Ты у нас, типа, старожил, приглядишь? Из тройки он один поедет, чтоб не потерялся среди вас, ладно?
- Селите, - великодушно сказал Ельцов. – Развлечем мальца. Пропишем.
- Ага, - сказал Попов, чиркая ручкой по листу. – Ельцов и Сидоров. Отметил, всё, спасибо, Вань.
Вот так, ребятки. На тесты троих вызвали, а на сборы поедет один. Повезло гражданину Сидорову, может, погоняет за основу. Вот только кто из них Сидоров-то? Ваня к фармовцам особо не приглядывался, да и они сами держались в стороне, к старшим не лезли. Он хотел спросить, куда, собственно, гражданина Сидорова собираются применить, с кем ставить, но мобильник в кармане задергался на виброзвонке, потом загудел ровным гитарным звуком, первыми монотонными аккордами, и Попов, который был хорошо старше, мелодию, конечно, узнал, даже от записей оторвался и посмотрел на Ельцова с интересом.
- Ну есть такое, не русский шансон, бессмысленный и беспощадный, - признал Ваня. - Да, - сказал он в трубку, – вы где?
- Приехали здесь, - ответил Ян. – Добрый день.
- Кому добрый, кому не очень, - Ваня вспомнил о голодном утре, - и надо говорить: сюда. Что ты все время путаешь?
- А, тебя вижу уже.
- Где?
Ваня посмотрел в окно: мальчишки шли к дверям, а Ян стоял у своего аккуратного форда и всматривался в темное стекло.

- До свидания, - сказал Ельцов всем сразу. Попов, уже переключившийся на Кауна и врача, махнул рукой, а Стасик вроде кивнул, только Ваня совершенно не был уверен, что он слышит хоть кого-то. Стасик смотрел куда-то за лёшино плечо, на улицу, на тусклый из-за стекол полдень, и лицо его больше не было вежливо заинтересованным и деловитым. Оно вообще было другим, светлым, что ли, Ваня все ж достаточно Стасика видел, но таким – еще никогда. Пан Станислав Каун смотрел мимо них, мимо сегодня вообще, он, кажется, помолодел лет на двадцать, и… черт, Ваня не знал, как это можно было описать словами, ну, так дети смотрят на радугу над полем, зыбкую, красивую, зная, что она вот-вот исчезнет, но можно успеть, попробовать добежать до неё, под неё, в неё, хотя всё равно никто не бежит, просто стоят и смотрят. И каждый видит свою.
Пав, наконец, заметил Ваню, прилип к стеклу и скорчил рожу, Фредди пихал его сзади и смеялся, Ваня открыл дверь, вдохнул московского пыльного лета, услышал: «Иван, ви брут наггетс фор ты!» и подумал, что вот оно. Жизнь удалась.
***
Ванина бабушка, Марь Гаврилна, та самая, с огородом-плантацией и пирожками, была, как и большинство отечественных бабушек, женщиной мудрой и многое пережившей. Потому часто повторяла поговорку: «Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет». Ванька, по малолетству и вполне объяснимой исторически и политически нехватке сладкого в растущем организме, бабушкину присказку воспринимал исключительно с гастрономической точки зрения. Тем более что халва в Вологде продавалась редко, и от повторов, действительно, слаще не становилось. А вот сейчас как-то вдруг до Вани дошло, что халва – это вообще, не только маслянистый, крошащийся под ножом, кусок. Что сколько раз ни говори, сколько ни думай «это ненадолго и скоро закончится», когда всё берет и кончается – легче не будет. Что всё будет восприниматься как вопиющая несправедливость. Что сука – здравый смысл заткнется виновато, вместо того, чтоб подкидывать положенные ему по чину успокаивающие аргументы. Он сидел с блондинкой Катариной за столиком под полосатым бело-зеленым тентом, тянул пиво и думал: надо выпить. Нормально выпить. Вот приехать домой и накатить, заполировать, так плотно, чтоб заснуть сразу, не дергаться, потому что завтра на базу. То есть, посрать, что завтра на базу. Ему даже мысли о начале настоящей, толковой предсезонки не помогали.
Честно говоря, в моменты, когда Ваня мог прочухаться и подумать, он сам себе удивлялся. «Взгляд на себя, любимого, со стороны» обычно оказывался неплохим отрезвляющим фактором, только не в этот раз, блин. Ваня Ельцов привык тратить эмоции в сезон, остальное его… не торкало, что ли. Родители, Толян, Марья живы-здоровы, вроде как счастливы – и ладушки. Хорошее было просто хорошим, ровным, как поле в вечном июне, заросшее мягкой высокой травой, и всё, что могло с таким полем произойти – это легкий порыв ветра и теплый летний дождь. Другое хорошее, острое, до боли, злости, до неправильного, слишком сладкого, заморачивающего удовольствия бывало только на льду. Ну, или около льда. На тренировках, на выездах, на базе, в раздевалке, - там в нём как включалось что-то, в обычной жизни не проявлявшееся.
Марья и это в Ване разглядела; её саму гнала вперед такая же жадность, она всё понимала-чуяла, потому никого не жалела и спокойно могла сказать Ельцову после кристалловского проигрыша «Химику»:
- Ну ты смотри, богатые тоже плачут.
Ваня тогда не плакал, конечно, только злился, но марьины слова понял правильно, и, хотя костерил её, слишком умную, почем зря, по дороге на командную пьянку, знал, что она права. Что настоящее вот там, на поляне, на арене, а остальное, то, что оказывается настоящим для остальных, для него обман, дым, симулякр счастья. Ну вот так оно сложилось, неполноценное его восприятие мира, что теперь, убиваться и волосы рвать?
Он и не убивался; но сейчас вот то самое, острое, копошилось внутри, ковыряло криво и от того совсем больно, и мысль про «надо выпить» была всего лишь защитной реакцией на такую неожиданную подляну.
Катарина поглядывала на Ваню, на трейлер, где Ян укладывал мальчишек, дверь была незакрыта, в проходе между кроватями-полками мелькали подушки, одеяла, острые локти, черноволосые затылки, и, кажется, пыталась две картинки – Йельтсова и трейлер – в своей голове совместить. Впихнуть в неё, так сказать, невпихуемое, - мрачно констатировал Ваня. Сегодня и Луна-парк ему не катил, всё было мимо кассы.
Луна-парк упал в ванины руки как-то сам собой, незапланированным бонусом. Чистенький чешский дворик, трейлеры, аттракционы уже не казались наивно-неискренними, деревенской противоположностью роскошных Диснейлендов. Здесь просто был свой мир, в нем время как будто останавливалось. За сетчатым заборчиком по-вечернему гомонил парк, в прозрачных сумерках дребезжали редкие трамваи и откуда-то с аллей звоном колокола им отвечал экскурсионный паровозик, тянуло шашлычным дымом от палатки, где заправлял Макс, жизнь была какой-то одинаковой, неменяющейся, изо дня в день, из вечера в вечер. Но при всей своей однообразности Луна-Парк был странным. Странным его делали люди. Эту команду собирал Ян; и собрал её себе подстать. Все были себе на уме: трое рабочих, почти не говоривших по-русски и проводивших свободное время на отшибе, за отдельным столом. Катарина, сходившая «в Россию замуж», а потом с мужем и Россией благополучно разошедшаяся. С ней разговаривать было просто, она оказалась страшно любопытной, Ваня сам не понял, как, уже изложил ей все подробности своей лично-семейной жизни, хотя, видит бог, ничего подобного не планировал, и теперь подсознательно ждал от неё советов в стиле Димыча – «напоить и в ЗАГС», но эта женщина была, похоже, вышколенная, ограничивалась наводящими вопросами.
И Карлик, конечно же. Карлик. То есть, по-чешски «карлик» звучал совсем иначе, это Ваня уже выяснил, а Карлик было всего лишь производным от Карла. Так все здесь называли тощего парнишку с ирокезом. Издали, как в первый вечер, он выглядел заторможено-отмороженным подростком. При приближении обнаруживалось, что Карлик хорош собой до полного неприличия, просто как девочка на выданье. У него была нежная, только что не просвечивающая на солнце кожа, и такие же нежные родинки около проколотого десятком дырок уха; густые, загибающиеся вверх ресницы – тут Ваня кстати вспомнил марьины причитания про тушь, ненужную мужикам; карие, бархатные, чуть сонные, оленьи глаза; темно-розовые аккуратные губы; Карлик, короче, был весь из себя тающий и трепетный, но и это оказалось обманом. Катарина сразу после знакомства, не церемонясь, предупредила:
- Иван, только не садись с ним играть.
- Во что? – поинтересовался Ваня.
- Ни в которые карты.

Это непонятно что, точнее – кто, вот, «андрогин», - вспомнил Ваня подходящее слово, весной выиграл несколько крутых турниров по покеру, что-то типа чемпионата Европы, и не собирался останавливаться на достигнутом. Но при таких выдающихся заслугах Карлик безропотно, зайчиком, сидел на кассе, отрывал билетики и выдавал сдачу, не бузил и слушался старших, вечерами играл чуть ли не в дурака с водителем паровозика и, что было особенно странно для восемнадцатилетнего парня, ни разу от своей непризнанности не страдал. Похоже, больше всего его огорчало то, что Ваню на партию развести не удалось. И сейчас он пришел от аттракционов, поставил перед Катариной снятый с кассы пластмассовый ящик с выручкой и грустно сказал:
- То плохо, Иван, что ты не играл. А теперь финиш.
Ваня только развел руками и усмехнулся. Дело тут было не в выигрыше каких-либо денег, а в чисто спортивном принципе – уделать хоккеиста, Карлик своих коварных планов не скрывал, только жаловался, что хоккеисты с ним не садятся.
- Подожди, пока подрастут, - советовал Ваня, и все вокруг улыбались.
Карлик хлопнул его по ладони, хмыкнул, подтянул к себе ноутбук, лицо у него сделалось ясным, отрешенным, такое бывает у вратарей за секунду до того, как они опускают маску. И когда подошел Ян, угомонивший мальчишек, достучаться до Карла было уже невозможно. Он бороздил просторы своего высокого покера, куда нам, грешным. Катарина, подхватив кассу, ушла к себе, Ян тоже взял пиво, покосился на их собственного, лунапаркового, чемпиона, и сказал:
- Последнее лето. Потом – Америка. Всё.
- Ну так правильно, - согласился Ваня, - чего он у тебя тут пропадает?
- Чтобы там не пропал. Он один поедет, есть агент, но лучше другого. Надо найти зимой.
- Хочешь, дам координаты своего? Он, правда, по хоккею больше, но, может, посоветует кого-нибудь.
Честно говоря, американский агент был любим Ельцовым исключительно за его лень или тонкое понимание момента и характера клиента. Раз в год, в начале лета, от него приходило письмо с несколько издевательским напоминанием о том, что «лучшая лига в мире» не прочь поиметь хоккеиста Ельцова. Ванины ответы были примерно такими же по тону и сводились к банальному «спасибо, нас и здесь неплохо кормят». Кроме того, они, уже без стёба, поздравляли друг друга с днями рождения и Новым годом, встречались, когда Ваню заносило в Америку или агента – в Москву, выпивали понемногу, говорили ни о чем через Марью-переводчицу, расходились, и это были самые лучшие отношения с представителем НХЛ, которые только можно было вообразить. Насколько его Питер мог помочь Карлику в картежно-покерной карьере, Ваня не знал, но искренне считал, что все агенты – это одна мафия. А все спортсмены – другая.
Это он Яну и излагал, Ян пил пиво, кивал согласно, и всё бы ничего, нормальный вечер, они сидели так не в первый раз. Но дело было в том, что этот раз был как раз последний. И Ваня не понимал. Ну вот совсем не понимал. Как-то всё получалось неправильно, не по-русски, да вообще – не по-людски, спокойно, словно у них на такие посиделки вся оставшаяся жизнь заточена, и сегодня, в последний вечер, нет ничего важнее, чем поиски гипотетического агента даже для самого расталантливого Карлика. Который их вообще не слушал: сразу заткнул уши наушниками, щурился в монитор и время от времени хищно поглаживал тачпад.
Когда безмятежное спокойствие стало совсем бесконечным и совсем невыносимым, а мысли о пьянке обрели целенаправленную стройность, Ваня с каким-то облегчением свернул треп про агентов и сказал:
- Поехали выпьем. Я все равно тебе проставиться хотел, ну и вообще, напоследок.
Ничего странного Ваня Ельцов в своем приглашении не углядел. Даже по чешским меркам, тем более, что уж персонально этот чех в России был не первый день, вполне можно было привыкнуть. Но непонятное ощущение проскользнуло непонятно где – от мозжечка и по позвоночнику, и снаружи по спине, не тревожное, нет, просто незнакомое. Как будто тренировка, и он залепил по оградительному стеклу, промахнувшись, вот это мгновение, когда мелкая рябь трещин расползается по прозрачному полупластику, и потом все сыплется вниз хрупким крошевом. Или если дать кулаком по тонкому льду, покрывающему ручей, чтобы из пробитой лунки потекла холодная голубоватая вода, или… Да хрен знает, что еще.
Ваня вообще не склонен был к таким тонким чувствованиям, но тут словно волну поймал, чужую, сильную, но волна не поднималась, не накатывала на берег, а была зажата, заперта в тщательно огороженном пространстве и недовольно там гудела. Вот реально, за всеми измайловскими привычными уже звуками ему слышалось что-то еще. И это при том, что Ян молчал, спокойно смотрел на уже тусклую августовскую зелень за сеткой забора и, кажется, двигаться с места не собирался.
***
Они, конечно, поехали. Европейскую вежливость никто не отменял, хотя европейская она была просто до не могу, какая. Всю дорогу до Сокольников, включая заруливание в «Азбуку вкуса» за выпивкой и закуской, разговор велся о такой феерической хуйне, что даже карликовские гипотетические успехи в Америке уже выглядели суперактуальной темой. Ваня подумал – это из-за того, что пацаны не с нами, неловко так, сзади в машине было непривычно тихо и пусто, только гулял ветерок из-за приоткрытых окон, и ему впервые за всё время катаний с чехами хотелось включить музыку. Но съехать на что-нибудь другое, на тех же мальчишек, ткнуть пальцем в монитор на панели, чтоб заиграло хоть что-нибудь, он не мог. Физически не мог, язык не поворачивался, рука не поднималась. Выпьем – полегчает, - думал Ваня, но уже не так уверенно, как в парке, косился на Яна, опять чуял, слышал напряг, и, честно говоря, уже ни черта не понимал.
И, правда, под виски всё пошло проще. Может, еще и потому, что на быстро выставленную на стол закуску – салатики там всякие, нарезка, мясо, рыбка, всё, как полагается, - они налегли только когда первая пустая бутылка «Гленливетта» отправилась под стол. Чех там или не чех, а пить по-русски Ян умел, Ельцов уже и про базу завтрашнюю не вспоминал, процесс пошел полусоревновательный, и опять-таки непонятный: ну, ему вот лично было хреново, а Яну-то чего? Потусили месяцок и разбежались, племянники – сокровища от дяди никуда не денутся, развлеченные и оподаренные, но злость ванина прошла стакане на третьем, а тут еще сок кончился, пришлось идти к двери за забытым пакетом, а потом лезть в холодильник за льдом, он переключился на простые действия, а с них, уже автоматически – на хоккей. Ян если не повеселел, то хоть расслабился, жевал мелкие маринованные огурцы, как семечки грыз, слушал внимательно, но никакой церемонности, как во время выпивки в Измайлове, больше не было. Русские кухни были такой же абсолютной ценностью, как европейская вежливость. Разводили всех. На дурные разговоры да откровенные слова.
- Если всё гладко пойдет, - сказал Ваня, постучал по столешнице и, для полной надежности, - себе по лбу, - тьфу-тьфу-тьфу, и мы не обосремся, то я на Евротур приеду в сборной, не, загадывать нельзя, но на тур можно попасть, только это хрен когда, весной, приведешь ребят?
- Если приедешь – и мы приедем, Иван. Ты напиши заранее, они будут рады.
- А ты? – опять в лоб спросил Ваня, ну не давал ему покоя этот игнор взрослого хоккея, хотя человек явно был в теме.
- Я говорил уже, смотрю только детей.
- Прям педофил какой-то. Если не знать.
Ян хмыкнул и налил им еще. Выпили за Евротур. Потом – за детей. Потом – Ваня не понял, за что, но покатило хорошо, внутри было тепло, а лицу – жарко, он, как и многие блондины, резко краснел после первой же рюмки. А тут уж шла далеко не первая.

- А Кауна ты знаешь? – спросил он, опять переключившись на свое. – Тренер, у вас выигрывал вроде что-то.
- «Спартой» выигрывал, - уточнил Ян, - два раза, и сам играл, форвард… правый, да?
- Правый, левый, откуда ж мне знать?
Ян посмотрел на него, или даже сквозь него, куда-то вдаль, словно рисовал себе в голове поляну и расстановку игроков на ней.
- Правый, - сказал он уверенно, - так, не айс, третье звено. Форчекинг. «Спарта» делала смешно тогда, как в энэйчэл, но это работало, да.
- Воооот, - укоризненно протянул Ельцов, - вот хули ты выебывался? Не смотрю, не знаю, не видел ничего, кроме старья всякого…
- Эй, то были великие игры, не старьё.
И тут пришлось опять выпить – за великие игры.
- Не сворачивай, - Ваня твердо решил дожать хоть один непроясненный вопрос, - давай, говори уже всё, как есть.
- Всё? – с каким-то непонятным весельем спросил Ян, - целое всё?
- Ок, можешь самое главное. Кратенько. Чтоб до утра успеть.
Ваня вообще не успел толком понять, что вот сейчас на его собственной кухне, за его собственным столом изменилось. Даже если б ему дали час, остановили время – всё равно не понял бы. И по жизни не догонял, и пьян уже был так неплохо, и… ну ничего не предвещало, короче.
- Главное? – всё так же улыбаясь, сказал Ян, - главное, Иван, это то, что ты мне нравишься. Да.
Ну, такое слышать всегда было приятно. Ваня разлил виски по стаканам и дружелюбно ответил:
- Так и ты мне тоже. Ты крут, чувак. И пацаны у тебя…
- Нет, Иван. Я не так говорю. Не то. Не про то, - он поправился, опять притормаживая на словах. – Я – гомосексуал, Иван. Как у вас говорят – пидарас?
Самым удивительным в этот момент Ване показалось не это ошеломляющее двойное, так сказать, признание. И не суть признания. А то, что произнося эту самую суть, вот этого «пидараса», чтоб ему, Ян смотрел прямо ему в лицо, не отворачивался в никуда, как пару часов назад, смотрел, улыбался – не виновато и не, блин, застенчиво, а так, словно всё было в порядке, всё путём, что вот нифига ему не стоило выговорить такое. Глядя Ване Ельцову в глаза.
- Ох ты ж, бля. – Может быть, стоило подумать и выразиться повежливее. Но вежливее и подумать Ваня сейчас не мог. Он тоже пялился на Яна, взгляд отвести почему-то не получалось, видел, как эта новая, сильная, что ли, улыбка, меняет его лицо, совсем по-другому меняет, не что чтоб настоящим делает… - Ох ты ж, бля, - повторил Ваня и добавил, чувствуя себя полнейшим идиотом: - Чего смешного-то? Что ты ржешь?
- Нет, только не обижайся, Иван. Это я себе. Э. Про себя. А. Над собой, так? Я думаю, надо честно, чтоб ты знал. Нехорошо, что не сразу, но…
- Что – но? – вклинился Ваня, у него просто жгло внутри, он молчать не мог, как будто словами можно было что-то поправить. Вернуться в пять минут назад.
- Но, если я сказал сразу, ты бы не стал с нами дружить, да?
Блин, чтоб он провалился со своими безжалостно правильными, совершенно неправильными формулировками. С этой способностью сказать в лоб, так что лоб горел уже не красным, а малиновым, наверное.
- Иван. Ты не говори, я понимаю. Я - плохо, да? - немного врал. Про себя. Себе. - Теперь он улыбнулся не Ване, а как-то в сторону, словно извинялся за собственную глупость. Или удивлялся. – Так получалось, что ты со мной. Понятно? Не по-настоящему, но получалось. Прости.
Всё оказалось еще хуже, чем Ваня мог представить. Совсем плохо. Совсем откровенно, потому что он сам, ага, Иван Ельцов, не пидорас ни разу, нормальный мужик, нормальный спортсмен, делал-то в итоге всё то же самое. Представлял. Что это его дети, или, ладно, племянники, родственники, что они типа общие, что… Блядь, они игрались мальчишками, два взрослых мужика, прятались за ними, придумывали себе хуйни какие-то. Ваня сейчас даже не пытался оправдаться тем, что Фредди и Пав нравились ему по-настоящему, и он ни о каких играх впрямую почти не думал, просто хотел для них хорошего – того малого хорошего, которое мог им дать и которое у него могли принять. И что бы изменилось от того, если б он знал с самого начала, что дядя у пацанчиков – гей? Пидорас, как было не им, Ваней, сказано.
Он моментально запутался в честности и нечестности, правильности и не, ему было ужасно стыдно, и еще стыдней от того, что вот сейчас он увидел весь месяц их тусовок по-другому, разом, так, что и непоняток никаких почти не осталось, и получалось – из разных ельцовских слов и поступков, из неразличимых по ходу, но совершенно очевидных отсюда, с дистанции, мелочей – что Ваня в игру-то отлично вписался. Прям-таки на свое место, как в знакомой тройке. Блондинка, блядь, натуральная блондинка. А что? Сам же заявил. Потому на них и смотрели, наверное – принимали… за этих самых. И что, его это чесало? Да ни капельки.
Как третий глаз открылся, добро пожаловать в реальный мир, Нео. Без всяких таблеток. После пары слов. Ельцовский мир был другим, простым, линейным, что ли, с прямыми такими векторами, вроде стрелок, которые тренера рисуют на планшетах. Ладно, на планшетах какие только загогулины не выводили, но Ваня всегда предпочитал думать о прямых. И что делать-то теперь? Ну, мало ли кто кому нравится. Вот, Зимин нравится куче девок, хоть жопой жуй… так, не надо про жопу, хоть соли их, девок, на зиму, а Димыч так совсем… с трансвеститом. Вот, в чем было дело. Ян вообще не был похож… на этого. Про него сходу ничего такого и не думалось, что Ваня, пидарасов не видел, что ли? Ванино знакомство с альтернативной сексуальностью сводилось в основном к тому, что в клубах встречались разные невнятные личности, чья отмороженность зависела от клуба и степени их опьянения или упоротости. Чех же ну никак на личностей не походил. Он был отличный мужик, с которым было просто и здорово. Ему вообще давно не было так просто и здорово, как в этом июле.
Ваня налил и выпил залпом, наплевав на правила гостеприимства. Но алкоголь, вопреки всем ожиданиям, только прояснил следующую его гениальнейшую мысль: его всё устраивало. Вот этот месяц, без Марьи, с двумя мальчишками и Яном, он был не то, чтобы правильным. Не правильным даже – он был и-де-аль-ным. Ваню мысль так ошарашила, что он даже пробормотал тихо: идеальным, и мягкое слово царапнуло горло, как халва из бабушкиной поговорки. Не, слаще не стало. И он не знал, что делать. То есть, делать вид, что ничего не произошло, и ты еще не наигрался, и «приезжайте, парни, на Евротур, там еще потусим»? Или свернуть эту историю – как оно, собственно, и планировалось? Он и врать не смог бы, и сворачивать, сейчас, когда откуда-то в нем поселилась уверенность в продолжении, ни за что не хотел.
Казалось, что прошел час, а то и больше. И что мозги у него скрипят и просто не приспособлены работать на такой скорости. Он взглянул на Яна – хоть как-то извиниться за тупизм, и понял, что время вообще не сдвинулось. Или скакнуло через вечность. Потому что Ян всё так же лил себе виски, вслед за Ельцовым и только вопросительно глянул – сначала на пустой ванин стакан, а потом на него самого.
- Ага, - сказал Ваня, и они выпили еще. В тишине, как на поминках.

Глава 4. Укравший дождь

Я думаю, ты не считал себя Богом,
ты просто хотел наверх.
БГ

Утро было не из тех, что красят нежным светом стены древнего Кремля. Просто совсем наоборот: над Москвой собирались низкие плотные облака, сами по себе, в каком-то мрачно-угрожающем безветрии, двигались-клубились как голодные чудовища, явно не насытившиеся промокшим Замкадьем. Только небо чего-то не рассчитало в своих страшилках, потому что городу было не то что пофиг на дождь - пыльная, усохшая в жаре Москва дождя откровенно ждала. Ване с балкона казалось, что деревья в Сокольники аж потянулись вверх, как на цыпочки встали, листья-ветки поддернули-раскинули, чтоб ни одной капли мимо не пропустить. Ему самому тоже, в принципе, дождя хотелось. Как окончательной смены обстановки, до кучи уже. Из Москвы – на базу, да под дождиком – самое оно. И чтоб больше никаких перемен, потому что мир вокруг Вани не изменился, ни на йоту, не стал голубым - розовым или, там, бледно-фиолетовым. Не стал сложнее, проще, злее, добрее, вообще ничего никуда не сдвинулось. И Ваня Ельцов хмурым утром вполне искренне этому радовался.
Он же был везунчик. Так? Если б ему хватило смелости или глупости про случившееся, точнее, неслучившееся, рассказать, Ельцов легко бы забился с кем угодно, что ему опять повезло, даже в такой стремной ситуации. Что ему попался самый адекватный пида… ну, гей, из всех, которых можно было себе представить. Ваня самокритично признавал, что его представления о данном вопросе, мягко говоря, неполны, может, в мире навалом этих самых адекватных геев, но… Черт, анализировать абстрактную голубую популяцию он совсем не собирался. Ему и своего хватит – он даже удивился легкости, с которой подумал: своего. Не, а куда деваться?
Пьянка, сбившаяся на неожиданное объяснение почти на взлете, закончилась просто отлично. Вот идеально закончилась, ванин фарт работал безотказно, как таймер взрывчатки в боевике. Никуда Ян после своих откровений не свалил, и молчание внезапно оказалось абсолютно легким и правильным, и виски катил внутрь как по маслу, прочищая мозги, и Ваня просто сказал, что ага, всё, типа, понятно, но он не знает, что ему делать-то теперь?
Ян фыркнул в стакан, расплескивая сок, протер ладонью столешницу и задумчиво ответил:
- Может, стриптиз, да?
И засмеялся, когда Ваня побагровел до состояния алых парусов.
- Это – не твоя проблема, Иван. И не моя уже. Ничья. Мы это сказали, и всё. Это – свобода выбора, я понятно говорю?
Честно говоря, понималось не очень, и что не понималось - Ян понял. Ваня вот сейчас, с утра, болезненно ясной, похмельной головой, когда мысли прям-таки осеняют, осознавал, как грамотно чувак всё провел.
- Я хочу продолжать дружить. Дружить можно, ок? Я могу, хотя… - его улыбка опять почему-то шандарахнула по Ване, - сам дурак, но я умею так. Дружить. И мальчики. Они любят, зачем их обижать?
- Точно, - согласился Ельцов. – Вот пацаны совсем не при чем.
- Да. Ты… а, не знаю, как объяснить. Не потому что русский, вообще не знаю. Ты – их, они сами тебя нашли, и из-за этого все остальные уже не в счет.
- Кто - остальные? – спросил Ваня, но Ян только рукой махнул, и это, правда, было неважно. Ваня понял.
- Я рад, что ты у них есть. У нас есть, такое главное, да? Они смешные и малы еще, но они честные дети, понимаешь? Мы учили, чтобы честные.
- Да, - быстро сказал Ельцов. Черт. Вот ради этого… Это стоило всего, и его ревности, и сегодняшнего разговора, теперешней и будущей дружбы, - да, - повторил Ваня и налил им еще. – Поехали.
А больше ничего и не было. То есть, они, конечно, добили «Гленливетт», внезапно и синхронно трезвея, Ваня поначалу думал, как оно завтра аукнется, а потом думать перестал, потому что тачку Яну в Измайлово они ловили, будучи уже в абсолютно вменяемом состоянии. Всё получилось, как он хотел, он не упустил ничего из завоеванного, и смутно подозревал, что даже что-то приобрел. По крайней мере, в понимании момента. Ване страшно понравилось, что ничего не изменилось, что это яновское «нравишься» прошло в итоге как информация к размышлению у Штирлица. Что можно пить и обсуждать Евротур и следующий сезон. Ну, как у них уже повелось, обсуждать: Ваня вещает, Ян слушает. Малодушно это было, наверное – свернуть со скользкой темы на тоже скользкие, но по-другому, ледовые полянки, но Ельцов легко в малодушии расписался. Может, кто-нибудь и мог придумать лучше, только этого «кого-нибудь» на ванином месте не сидело.
Даже вполне предсказуемое утреннее похмелье было ненапряжным, без дурной тяжелой головы; даже тучи, вставшие над городом, оказались к месту и ко времени, Ваня поглядывал в окно на мрачное небо, машинально сгребал остатки еды со стола в мусорный пакет и думал о совсем хорошем. Вчера еще бывшем совсем печальным, а сегодня хорошим и никуда теперь не денущимся. О том, как мальчишки вчера выбирали подарки в магазине. Или о том, что Ян – мужик, хоть и… блин, да не в этой его ориентации дело было. Он отлично сёк фишку, он даже из машины не вылез, Ваня сам повел пацанов в «Айс Прайс». Тимофей, хозяин, вышел к ним сразу, отодвинул продавца, бугая-любителя из ночной лиги, и как же Тимофея, и продавца, чье имя Ельцов вечно забывал, от ребят проперло. Не могло не пропереть, - гордо думал Ваня. Их ускользающее и при том очевидное сходство-несходство, не близнецы, но разница почти незаметна глазу, их вполне естественная и при этом слишком откровенная замороченность друг на друге, их недетская серьезность, когда они разглядывали стойки с амуницией, и тут же толкали друг друга, заметив что-то особенное.
- Ты где таких нарыл, Вань? – тихо спросил Тимофей. – Вот же ж пацанята. Как на заказ лепили.
- Где нарыл – там больше нет, - ответил Ваня. – Штучное производство, это тебе не китайский «Рибок».
- Иван, - позвал Пав от полки, где стопками лежали еще спрессованные, плотно сжатые щитки, - ай шуз. Ай кан би? – и почесал нос, словно пребывал в сомнении – можно ли, нужно ли, и вообще.
Фредди быстро заговорил по-чешски, Пав кивнул, вытащил комплект и стал расправлять, чтобы примерить. Фредди проверял липучки.
- Дотошные какие, - с веселой обидой сказал Тимофей. – Прям не дети.
Ваня это тоже заметил, еще на мастер-классе, странную постоянную сосредоточенность, особенно заметную на фоне обыкновенных русских ребят. Наши могли поржать, отвлечься, затеять какой-то свой междусобойчик, а эти двое – чехи – стояли, как солдатики, Пав – в группе полевых, Фредди – с вратарями, и даже не дергались, при том, что вне льда друг от друга не отлипали. Как будто всё заранее решено, и хоккей – дело уже навсегда. Откуда в них такое выросло, в девять лет? От Яна, может? Ваня не знал, но Тимофей, с наметанным продавцовским взглядом, его невнятное впечатление подтвердил.
Зато в Луна-парке они оторвались. Нет, Фредди, конечно, со своими ловушками сидел смирненько на крыльце трейлера, но Пав нацепил подаренную защиту как рыцарские доспехи и скакал по чешскому дворику. Он не то чтобы драться хотел, просто изображал что-то, только ему и Фредди понятное, оттого выглядел еще забавнее и нелепее, Ян, Катарина, Ваня смеялись, а Фредди поднимал голову от здоровущих в его тонких руках перчаток, смотрел на дурящего братца и улыбался снисходительно. Вот эта опёка, которой они легко менялись и которую не стеснялись показывать, эти их «ит’с Пав», «ит’с Фредди», как будто именами сразу всё объяснялось – выглядело это… интимно, что ли, до неприличия, с одной стороны, а с другой – как стеной огораживало мальчишек от остальных. Ельцов был уже не из «остальных», cвой, и отлично всё понял, когда Ян стал загонять ребят в трейлер, укладываться спать, когда пришло время попрощаться на неизвестно сколько, а не до «туморроу», и Пав протянул ему руку, а не полез обниматься, как обычно. Фредди стоял чуть сзади, за павовским плечом, словно готовился поддержать, если понадобится. Ваня холодную не по-летнему ладонь пожал, дистанцию соблюдая: это была их собственная, маленькая гордость, никто не будет ныть и жаловаться, отгуляли весело, простимся по-мужски. Пав шмыгнул носом только когда отошел, и то постарался, чтоб получилось потише, Фредди, всё так же, по-бодигардовски, за ним шедший, быстро повернулся и строго взглянул, но Ваня изучал бутылку пива, старательно делая вид, что ничего не слышит, не замечает. Это была та игра, за которую потом не стыдно ни разу.
И потому сейчас, за полчаса до выезда на базу, за полчаса до трехнедельной предсезонки, когда к вечеру легко забываешь, как маму с папой зовут, Ваня Ельцов без всякой грусти и неловкости перебирал воспоминания, как скупец, складывал-сгружал их обратно в память, а вдруг всплывет ночью и приснится. Пусть не сами мальчишки, а что-нибудь вокруг: закормленные макдачными булками утки на Чистых прудах, или серо-зеленая линия танков, уходящая вниз по Поклонной, или старая облупленная церквушка в районе Электрозаводской, вокруг которой в любой час необъяснимо тихо, несмотря на близкий перекресток и железнодорожный мост. Или когда ты стоишь на светофоре, дожидаясь слишком короткой зеленой стрелки, чтобы вывернуть на Садовое, а они балаболят сзади, чирикают о чем-то своем, непонятном, потом Пав спохватывается - у него спохватывание всегда было физически осязаемым, как шлепок ладонью по лбу – и переходит на английский, а Ян не вмешивается, он сейчас не с ними, а на твоей стороне, сами накосячили невежливо – сами пусть и исправляются, и в зеркало видно, как у Пава виновато краснеют уши, а Фредди внимательно слушает английские фразы, чтобы добавить или поправить, и то, что стрелка на поворот давным-давно горит, ты замечаешь только из-за истеричных сигналов пристроившихся сзади машин.

***
Ярко-красный маленький ситроен уныло смотрел слепыми фарами в стену гаража. Ситроен был марьин, подаренный Ваней год назад на день рождения, но Марья машинку хоть и любила, выбирала долго, и на права сдала, ездить по Москве отказывалась. Легко садилась к частникам, вызывала такси, гоняла Ельцова, когда тот был свободен, и с удовольствием толкалась в метро. У неё были какие-то свои понятия о понтах, отличные от большинства расхожих представлений. Крутая тачка, например, в них не вписывалась. Камушки-сережки-колечки тоже, может, только шмотки, но и тут она обходилась без общеупотребительных «прад» и «габанн». Ваня марьиной системе ценностей давно удивляться перестал, не мог понять только, как это он умудрился в неё вписаться, иногда думал, что по большой любви, иногда – что слишком уж они подходят друг другу, удобно. Всё зависело от градуса ваниного цинизма на данный конкретный момент. И про машинку Марья так же цинично сказала, изрядно его повеселив:
- Я на нем поеду, Ельцов, только когда от тебя уходить буду. Загружу вещи и уеду. А пока пусть стоит.
- Жалко маленького, - ответил Ваня, - может, будешь репетировать хотя бы раз в месяц? Марья засмеялась и согласилась, при условии, что вещи её заботливый Ваня будет раз в месяц упаковывать сам, но на такой подвиг он был не способен, при всей любви к ситроенчику.
Ельцов похлопал несчастного француза по капоту, загрузил баул и сумки в багажник тойоты, пристроил на заднем сиденье чехол с клюшками и первым делом включил в машине плеер. Гитара жахнула громко, потом - звонко, Болан взвизгнул, без всякого перехода, на том же выдохе, затянул своё протяжное «ййее», и под великолепный ти-рексовский грохот и звон Ваня выкатился на улицу навстречу подкрадывающемуся дождю.
Его музыкальные вкусы на фоне остальных кристалловцев не выглядели особо экстравагантными. У них, как в любой другой команде, были любители шансона и рэпа, но и людей со странностями хватало, потому еще давно в раздевалке завели правило: каждому желающему на музыку давался день по очереди, выходные пропускались, аккуратно нарисованный молодым и исполнительным Петром Михайловичем график постоянно маячил на доске объявлений, линией косых квадратиков напоминая расписание по уборке класса в средней школе.
Дисциплинированные иностранцы легко с кристалловскими принципами соглашались, даже хвалили за терпимость и толерантность. Финн Юс, игравший в «Кристалле» третий сезон, так просто пёрся: у Юса в анамнезе было два года игр за «Магнитку», после которых он мог дать фору любому среднестатистическому россиянину в знании и тонком понимании шансона. Трагедия заключалась в том, что финн шансон понимать не мог и не хотел, у магнитов терпел, а в Москве, дорвавшись, отвечал жестко: раздевалка ходуном ходила от дикого скандинавского металла, где мелодии-то было и не разобрать, сплошные самопроизвольные гитарные запилы и буханье барабанов, и никакой не английский - длинные, слипающиеся в одно, финские слова. Но Юс – это было еще полбеды, даже если после его дня любой Раммштайн воспринимался как нежный лиричный медляк. Тиша из амурчиков постоянно придумывал какие-то мульки, и однажды довел полкоманды до истерики, запустив перед игрой с Минском подборку еще советских белорусских ансамблей. Беспричинно ржать начали сразу, на «Беловежской пуще», один Зимин поначалу держался, поджав губы и сурово обматывая клюшку, но когда сладкоголосые «Песняры» затянули «Вологду» - уткнулся лбом в недомотанный крюк и заскулил, практически в такт. Словаки, Юс и единственный кристалловский канадец, Фил, прелести момента понять не могли, Асеев, просмеявшись до проигрыша, объяснил, что поют тут про родной ельцовский город, целая песня про этот… как сказать-то? ...резной палисад, бля, ну переведите им кто-нибудь про палисад. - Бьютифул литтл забор? - на правах эксперта по Вологде предположил Ваня. - Ты хоть молчи, - всхлипнул Димыч, - Тиша, казачок засланный, сколько тебе бульбаши отвалили за деморализацию? И всё в таком духе, даже в коридоре перед выходом на лед еще подхихикивали и фыркали.
Ваня в музыкальные раздачи старался не влезать, иногда мог подменить кого-нибудь из склеротиков, забывших про график, но чаще слушал чужое. Его ничего особо не напрягало: ни финны-металлисты, ни модная Руслана от украинского патриота Лобанского, ни тихоновские приколы, - в раздевалке он был индифферентно-всеяден, шумит фоном что-нибудь — и пусть, музыка ему перед играми как-то не требовалась. Вот под кросс или велосипед заткнуть уши и загрузиться — да, такое он уважал, но слушал только свое, не с телефона, а с полуубитого, моргающего синим, дряхлого плеера. Гриша, оценив ванин антиквариат, заметил: - Да ты прям консерватор, Ельцов. Или концептуалист. Хотя нет, для концепта тебе винил нужен. - Непременно, - согласился Ваня, - рижский проигрыватель «Радиотехника» - мечта моего детства. Гружу в рюкзак и двадцать кэмэ, в среднем темпе, без ускорений... Не, Гриш, двухкассетный «Грюндиг» - вот вещь была! - Каким же говном у тебя мозги забиты, Ванька, - ворчал Гриша, - еще 77 «Akai» вспомни, тот, из «Наутилуса».
Лобанский больше стебался, чем говорил всерьез, но понять, сколько собственно шутки в гришиных словах, Ваня никогда толком не мог. Одно он знал точно: почти всё, что у него было сейчас – не в материальном плане, конечно, а в смысле каких-то ценностей – пришло из детства. Ну, кроме Марьи и «Кристалла». И музыка, жившая в потертом плеере – тоже была оттуда.
Там была зима, каникулы, когда школа, наконец, не мешала хоккею, золотое время, девять ванькиных лет. Про девять и зиму он помнил точно, потому что мама Люда, беременная Толяном, решительно отказалась идти по сугробам на неизвестно какое вечернее кино и устроилась на диване с вязаньем в руках и очередной сериальной Мексикой в телевизоре. «Ваньк, одевайся, - сказал отец, - я за билетами ходил в обед специально, чего уж им пропадать. Со мной тебя пропустят, наверное».
Равнодушные билетерши Ваньку вообще не заметили. И он в очередной раз пропал. Папа Валера, не особо заморачиваясь, можно ли, нельзя ли, что там покажут на последнем сеансе, привел его на «Иглу». Ваня тогда, конечно, не знал, ни кто такой Мамонов, ни про Нугманова с Башировым, Цоя, конечно, слышал, но нифига не понимал.
Он и в фильме почти ничего не понял. Ну да, слышал голос, только сейчас голос обрел лицо, неправильное, некрасивое, но строгое и смелое: человек по имени Моро, одетый в черное, гулял по незнакомому, совсем некиношному, нечистому городу и решал какие-то свои дела.
Фильм так у Ваньки в голове и отсекался. Вспышками. Черно-белые мерцающие лампы, берущиеся ниоткуда заставки из телевизора, знакомые голоса дикторов, одновременно свои и совсем чужие – там. Человек с ужасными шрамами на груди в пустом бассейне. Песок, казавшийся жарким даже с экрана, ветер, гоняющий пыль и перекати-поле. Город был южный, но без привычного в ванином представлении о южных городах моря, море тоже оказалось странным – пустое засоленное пространство с мертвым ржавым кораблем. И Цой - Моро, делавший эти призрачные места живыми. А когда в конце пошел такой привычный, такой мягкий снег, Ваня, уже попавший то ли в свой собственный, то ли в фильмовый мир, замер и стал ждать подляны. Дождался крови на снегу и песни, которая вдруг обрела смысл.
Через пару дней отец попросил у кого-то на работе переписать «Кино». Через месяц Ваня знал все альбомы наизусть, а старый советский кассетник дома дышал на ладан. Через полгода он запоем слушал ленинградский рок-клуб, тогда это называлось так, опять ни хрена не понимал, но это были люди, которые играли с Цоем, дружили с Цоем, и их следовало знать. Взбрыкивающий в разные стороны «Аукцион», драйвовую «Алису» и абсолютно непонятный даже на фоне общих непоняток, сладкоголосый «Аквариум».
Но Моро – Цой и его «Кино» были лучше всех. Сейчас Ваня даже вспоминать стремался, какая каша была у него в голове, что он там себе напридумывал из мрачных картинок «Иглы», как, понимая все поддавки с финальной показательной дракой, всё равно верил, что Моро не умер, а просто ушел в снег.