О любви.
Прекрасное литературоведение
Чтобы добавить немного культуры и нежности в ваши френд-ленты, я сейчас расскажу об одном эпизоде из жизни дедушки Чуковского. Эпизод этот, слегка переоценив его значение, можно назвать заключительным; он случился на закате долгой и занимательной жизни Чуковского, в шестидесятых годах. Корнею Ивановичу, как известно, писали письма множество респондентов, - друзья, разного рода литераторы, интеллигентные радетели за чистоту русского языка, отзывающиеся в основном на "Живой как жизнь", и милые детишки; порой он получал до ста писем в день. Самого же Корнея Ивановича увлекла переписка с сорокалетней иностранкой по имени Соня; она писала ему по-английски. Соня своим умом, проницательностью, знанием литературы и языков (пяти языков) настолько согрела стариковское сердце, что он был вполне даже романтически ею пленён и увлечен. К тому же Соня пополняла библиотеку Корнея Ивановича, присылая ему из-за границы книги и журналы. Их письма - интереснейшие документы со всех точек зрения. Для людей знающих это, разумеется, "баян"; непосвященным же очень рекомендую не проходить мимо.
Вот некоторые фрагменты переписки (я старалась подобрать их так, чтоб просматривались "внутренние сюжеты", касающиеся Ахматовой и Набокова):
Соня - Чуковскому:
Относительно Набокова (я всё еще отвечаю на Ваше письмо): Вашу характеристику этого «монстра» разделяют многие. Кроме меня – потому что я очень хорошо его знаю. Он, уверяю вас, совсем иной, когда отдыхает от своей «позы». Художники всех видов неизменно играют какую-то роль, которая «сочиняет» их личность. Естественность для них – редкое и необычное состояние. Хочу Вам напомнить, что Набокову приходилось жестоко бороться за признание своего таланта. Были у него тяжкие времена, и, как наивно это ни звучит, надменность была его главным оружием. Но он честен в этом страшном мире.
Чуковский - Соне:
Анна Андреевна в мае собирается в Оксфорд. Уверен, что ей будет там очень уютно. В Италии ей не понравилось, но в Окс. у нее много почитателей. В ближайшем номере «Юности» появятся ее стихи с моим небольшим вступлением. В июне выйдет в Гослите томик стихов Пастернака с моим предисловием. Эту книжку я непременно пришлю Вам.
До чего бы мне хотелось повидаться с Вами. Я – в воображении – приписываю Вам такие достоинства, которых, боюсь, у Вас нет. Откуда у Вас такое обширное образование? Почему Вы не пишете книг? Вращаетесь ли Вы в литературных кругах? Знаете ли Дос Пассоса, Чивера, Updike’a, Сэлинджера? Почему не приезжаете в СССР? Здесь теперь очень интересно – и я рад, что дожил до этого времени. 1-го апреля мне исполнилось 83 года и вышел 1-ый том собрания моих «Сочинений». Видите, как много я Вам пишу, а Вы – столько недель ни строчки. Прислали бы хоть портретик, если не жалко. Если бы Вы знали, сколько телеграмм я получил 1-го апреля: из Японии, из Болгарии, из Англии, из США!
Соня - Чуковскому:
Почему бы Вам не приехать в США? Вы здесь очень популярны, Вас любят и будут счастливы видеть вас. Не сомневаюсь в том, что каждый университет со Славянским отделом, равно и другие институты, которых у нас много, будут чрезвычайно польщены Вашим посещением. И сам полет, занимающий всего одиннадцать часов, весьма комфортабелен, как Вы знаете. Я всегда считала Вас великим путешественником: слышала о недавнем Вашем визите в Англию. Сообщите мне условия, при которых Вы были бы готовы приехать сюда, и может быть, хотя бы и в скромной мере, смогу продвинуть это замечательное предприятие.
Чуковский - Соне:
Анна Андр. собирается в Оксфорд в мае-июне. Конечно, она будет рада повидаться с Вами. До своего отъезда она посетит меня, и я скажу ей о Вас. Но считаю долгом предупредить Вас об одном щекотливом обстоятельстве – в последнее время у нее очень ослабел слух и с нею нужно говорить очень громко (Вы конечно помните уморительный рассказ Макса Бирбома, как он посетил глухого Суинберна, проживавшего с глухим Уотс-Дэнтоном), я хотел сопровождать А.А. в Англию, но заболел. Уверен, что Вы ее полюбите: она подлинно величава и мужественна.
Соня - Чуковскому: Когда церемония кончилась и А.А. двинулась к четырехугольному дворику, я попыталась подойти к ней, но меня остановил некий тучный господин, похожий на евнуха. Настаивать показалось мне так неловко, что я решила вернуться в Лондон. Позже оказалось, что господин этот был сам церемонимейстер оксфордского торжества сэр Исайя Берлин. Стало мне также понятно, что шансов поговорить с А.А. у меня почти нет, поскольку я не владею достаточно хорошо русским, а она не знает английского. Помимо того, время ее целиком занимали многочисленные посетители, так что для совсем постороннего не было места.
У меня была возможность из первых рук – от тех, кому удалось-таки встретиться с А.А., – выслушать «отчеты»; большинство этих лиц казались разочарованными – ничего действительно интересного не было.
Из Англии я отправилась в Италию и в Швейцарию, встретила Набокова на Ривьере, где он отдыхает и пишет новый роман. Вы наверно получили в свое время ту книжку «New York Review of Books», в которой Эдмунд Вильсон так строго критиковал набоковского Пушкина. Он сделал при этом и сам несколько ошибок, полагая, например, что либретто оперы «Евгений Онегин» написал сам Чайковский.
Чуковский - Соне:
Мне всё чудится, что откроется дверь, и в мою комнату войдет быстрая, красивая, шумная, моложавая дама и скажет: «Я Соня». Хоть бы прислали свою карточку, чтобы я понял, почему я, занятый по горло, почти 90-летний старик, с таким удовольствием пишу Вам письмо и так пылко жду Вашего письма с небрежной подписью... Если Вы «busy», я в тысячу раз «busier», так как жить мне осталось самое большее – год или полтора. И все же урываю минуты для беседы с Вами.
Очень больно мне было читать об А.А. Я помню ее стройной, гибкой, остроумной, магнетической (как сказал бы Walt Whitman). Теперь она рыхлая, больная, с распухшими ногами, – совершенно непохожая на ту, какой она была лет двадцать назад. И больное сердце: она перед своим коронованием проглотила уйму нитроглицерина. Мне «the gentleman with some traits of a eunuch» прислал фотоснимок: она рядом с vicechancellor’ом, и я чуть не заплакал от жалости: в ней не осталось ни одной обаятельной черты, ни грана женственности, а что-то мрачное, скучное, отчужденное от всех.
Соня - Чуковскому:
Дорогой Корней Иванович,
Я как-то совсем забыла сообщить Вам, что мой хороший друг и соседка, Женя, собирается у Вас побывать, и вот теперь из Вашего письма, за которое благодарю, узнала, что она это сделала. Я очень рада, что ее общество было Вам приятно. Она много работает и, состоя служащей в одном из бюро путешествий, получает порядочную скидку со стоимости проездных билетов; поэтому почти каждый год она ездит на свою бывшую родину, которую не перестает любить. Она не интеллектуалка, эмоциональна и сентиментальна; ее подлинно сильная сторона – прекрасное знание русского языка и немецкой поэзии, о которой она говорит и которую цитирует со вкусом.
Вы должны были получить продолжение переписки Эдмунда Вильсона и Набокова. С Вильсоном я не согласна совершенно. Исправлять Набокова в части русского языка не его дело, и он абсолютно неверно определил место Набокова в американской литературе. Владимир никогда не был глубоко связан с русской культурой, оставив родину в шестнадцатилетнем возрасте, ему удалось на Западе ассимилироваться без труда. Он законченный космополит, и это его специфическая черта. Просто изумительно, как человек – я имею в виду Вильсона, – изучающий русский язык, как мне известно, не меньше четверти века, так слабо знает его и русскую литературу. Ответ и поправки, сделанные Набоковым, тоже не столь уж глубоки...
Я была очень огорчена узнать о Вашем нездоровье, – поправляйтесь, пожалуйста, поскорей. Вы не должны, нарушая предписания врачей, заниматься писаниями и чтением, так что не делайте этого, чтобы как следует отдохнуть. Буду ждать Вашего письма, когда Вы окрепнете.
Чуковский - Соне:
Милая Соня! Спасибо за японский синий шарф и, главное, за портреты. Для меня они очень большая радость. Мы с Женей очень интенсивно любили друг друга в течение трех часов и остались как будто довольны этим филантропическим занятием. Не знаю, как я ей, но мне она сильно пришлась по душе, и мне показалось, что мы знакомы с ней тысячу лет. (О, если б она меньше курила!). Огорчительно для меня было известие, что у Вас нет бой-френда в настоящее время – но, я надеюсь, она ошибается. Шутки в сторону, я был очень рад, что мне рассказали о Вас из уст в уста. Ради этого я на два дня раньше срока вышел из больницы (получив открытку от Жени)...
Милая Соня. Наконец-то я вернулся к письменному столу, могу взять перо и даже писать письма друзьям. Почему я зачислил Вас в друзья, неизвестно. Но с этим уж ничего не поделаешь. Когда я читаю книгу, я думаю: «жаль, что этого не читает Соня», или «хорошо, что этой книги нет у Сони».
Забавно: люди, разделенные океаном, такие разные, с такими непохожими биографиями, никогда не видавшие друг друга, заведомо знающие, что никогда не увидят друг друга, – и почему же такая нитка, как подводный кабель, вдруг возникает между ними (говорю, конечно, только о себе), и я сержусь: что ж это давно не было от Сони весточки на тонкой бумаге, почему она молчит, неужели не знает, что каждое ее письмо для меня радость?
Мне кажется, я верно уловил Ваше основное: брезгливость к пошлости.
Смерть сына сильно ударила меня. Вышибла меня из седла. Теперь я снова вхожу в колею. Ах, если бы Вы знали, как прелестно теперь в Переделкине, как разубрана сверкающим снегом каждая сосна, каждая береза, как он скрипит под ногами, как по-рождественски ложатся на снег яркие светы из окна. Вспоминается певец Переделкина. Его книга с моим предисловием все-таки выходит на днях, это предисловие я расширяю, ввожу туда его письма ко мне и ввожу в собрание сочинений.
А.А. долго была в больнице, потом выписалась и поселилась в Москве у друзей – и здесь у нее случился пятый инфаркт – последний. Хоронить ее будут в Ленинграде. Для меня она навек останется той гибкой, тоненькой, застенчивой женщиной, к которой подвел меня ее муж. Муж ее был поэт, я три года подряд работал с ним во «Всемирной литературе» М. Горького. Главное его чувство было – литературное честолюбие. Он считал себя ее учителем, ее поэтическим ментором, каким-то придатком к своей славе. И вдруг – после войны – оказалось, что вся слава у нее: о ней пишутся статьи и книги, о ней читаются лекции, а он по-прежнему в тени. В те годы я встречался с ним часто. Она была необыкновенно добра: подарила мне во время голода жестянку сгущенного молока для моей умиравшей с голоду дочери, жила бедно, спала под рваным одеялом, охотно отдавала всем последнее и при этом была добродушна, много смеялась, и был у нее кружок «свои», где она вела себя нараспашку – и в то же время у нее под ногами вырос сам собой пьедестал. Пьедестал этот безостановочно рос, и она мало-помалу привыкла относиться к себе как к памятнику. Такой Вы и видели ее в Оксфорде. Даже во времена ее тяжелых страданий этот пьедестал не исчезал ни на миг. Сейчас она два месяца провела в больнице, у нее был четвертый инфаркт, который она перенесла сравнительно легко; бодрая, радостная, она уехала в санаторий Домодедово (а не к друзьям, как писал я в начале письма); там она была светла и звонила друзьям, приглашая их в гости – и вдруг ночью начался пятый инфаркт, и она скончалась.
Соня - Чуковскому:
На днях Владимир Владимирович прислал мне новое, исправленное издание своих автобиографических воспоминаний. Как обычно, перед тем как прочесть, вернее – перечесть их, я просмотрела в индексе знакомые мне имена. Против Вашего имени – Чуковский – автор указывает на стр. 254, смотреть: Корнейчук, и там я прочла интересную историю о Вашей поездке в Англию в 1916 году в качестве члена специальной группы. Он сообщает следующее: «Там был официальный банкет под председательством сэра Эдварда Грея и забавное интервью с королем Георгом V, у которого Чуковский, enfant terrible группы, добивался узнать, нравятся ли ему произведения Оскара Уайльда – «дзи ооаркс оф Ооалд». Король, не отличавшийся любовью к чтению и сбитый с толку акцентом спрашивавшего, ответил в свою очередь вопросом, нравится ли гостю лондонский туман (позже Чуковский торжественно цитировал это как пример английского ханжеского замалчивания писателя из-за аморальности его личной жизни)». Как это занимательно! Я не знала, что Ваш интерес к литературе так велик, что Вы были способны взрывать правила дворцового этикета. Искренние мои поздравления по этому поводу.
Несколько слов о Евтушенко. Я просмотрела страницы «От двух до пяти» (204 и следующие) и, сказать откровенно, нашла, что дети этого юного возраста гораздо изобретательнее, чем Евтушенко в его неизменной заносчивости. Я как раз побывала на его выступлении («зрелище») и могу только подтвердить, что это совершенная деградация поэзии, снижение ее до нижайшего уровня провинциального балагана. Что же касается его адресованной американцам «проповеди» – как себя вести, чувствовать, как думать, как и что любить – то она конечно из весьма известного источника. Это самая большая дешёвка, какую только можно себе представить. Настоящий «брандахлыст» – простите меня!
Чуковский - Соне:
Выдержку из воспоминаний Вашего друга я получил, и никак не могу представить себе, зачем и над чем он глумится. Действительно, у меня не было гувернеров, какие были у него, и английский язык я знаю самоучкой. Он был барин, я был маляр, сын прачки, и если я в юности читал Суинберна, Карлейла, Маколея, Сэм. Джонсона, Хенри Джеймса, мне это счастье далось в тысячу раз труднее, чем ему. Над чем же здесь смеяться? Выдумку о том, будто я в Букингэмском дворце обратился к королю Георгу с вопросом об Уайльде – я считаю довольно остроумной, но ведь это явная ложь, клевета. Конечно, это не мешает мне относиться ко многим его произведениям с любовью, радоваться его литературным успехам, – 65 лет литературной работы приучили меня не вносить личных отношений в оценку произведений искусства, но я уверен, что никто из знающих меня не поверит злому вымыслу знаменитого автора.
В конце марта мне 85 лет. Я недавно закончил книжку «Чехов и его мастерство».
Какая в Переделкине чудесная зима. Многоснежная, солнечная. Я устроил у окна кормушку для синиц – и нет минуты, когда бы они не налетали стаями.
Соня - Чуковскому:
Дорогой Корней Иванович,
Я нахожу набоковскую ложь отвратительной и собираюсь написать ему об этом, процитировав в своем письме Ваши слова. В самом деле, выдумать, как французы говорят, сплошную неправду о живом человеке – какая безвкусица! И это не первый раз случается с ним; я рада, что он написал это мне, потому что не могу представить, что кто-то в состоянии проверить его историю.
Чуковский - Соне:
Милая Загадочная Соня!
У нас уже весна! Птицы, зелень, дальние прогулки и сладкие дымки от сжигаемых прошлогодних листьев. Пройдешь по улице – и справа и слева костры – и этот древний, с детства милый запах. На днях мне исполнилось 85 лет, и по этому случаю все дети в Переделкине и почтовые газеты зовут меня «дедушка», «дедушка Корней», «дедушка Чуковский». Между тем как на самом деле я прадедушка. У меня есть правнучка Машенька, которой уже 16 лет. Внуки у меня взрослые: Евгений 33 лет женат на дочери Д.Д. Шостаковича; другой внук Митя 23 лет женат на чемпионке тенниса Ане Дмитриевой; внучка Тата 43 лет – кандидат медицинских наук, внучка Люша 34 лет – кандидат химических наук. И у каждого свой космос, своя сфера. Очень интересно наблюдать их, когда они съезжаются вместе. Моей дочери (единственной, мой сын Борис погиб на войне, дочь Мария скончалась от туберкулеза) теперь 60 лет. Она очень больна, у нее слабое зрение, надорванное сердце; недавно она напечатала книгу «Былое и думы» Герцена – с величайшим трудом, но книга вышла свежая, талантливая. Живет она в городе, и я не вижу ее по целым неделям (а порою и месяцам).
Относительно Владимира Владимировича: люди, прочитавшие его мемуары (я не читал их), пишут мне с удивлением, с возмущением по поводу его строк обо мне: видят здесь чуть не пасквиль. Но я вскоре поостыл и думаю, что в то время – в 1915-16 гг. – во мне было очевидно что-то, что дало пищу его анекдоту. Самый анекдот – выдумка, но возможно, что он верно отразил то неуважительное чувство, которое я внушал окружающим. Я был очень нескладен: в дырявых перчатках, неумеющий держаться в высшем обществе – и притом невежда, как все газетные работники, – невежда-поневоле, самоучка, вынужденный кормить огромную семью своим неумелым писанием. Отец же Владимира Владимировича был человек очень высокой культуры. У него была особая игра: перечислять все имена героев Диккенса – чуть ли не триста имен. Он соревновался со мною. Я изнемогал после первой же сотни. Мы в шутку состязались в знании всех романов А. Беннета. Он и здесь оказывался первым: назвал около двух десятков заглавий, я же читал всего восемь. Я всегда относился к нему с уважением и любовно храню его немногие письма и дружеские записи в «Чукоккала».
Соня - Чуковскому:
Дорогой «дедушка» Корней Иванович,
Спасибо Вам за прелестное апрельское письмо. Вы счастливы в окружении весны и Ваших близких; с восхищением прочла о праздновании Вашего дня рождения и надеюсь, Вы получили и мою телеграмму. Я большая поклонница Вашей дочери Лидии, знаю более или менее всё ею написанное и была очень огорчена услышать о слабом ее здоровье. Передайте, пожалуйста, ей мои приветы и скажите, что здесь, в нашей стране, ее знают и ценят. Я читала рецензию о ее книге о Герцене, но самой книги здесь достать не могла.
Относительно Набокова: после того, как я написала ему насчет его выдумки относительно Вашей поездки в Лондон вместе с его отцом, он в ответ просил меня передать Вам, что его сын вырос на Вашем «Крокодиле» и «Мойдодыре». Мне кажется, что он чувствует себя очень неловко, будучи уличенным.
***
Ну и довольно.
Должна сказать, что эта переписка меня трогает, как мало что. Чуковский и Соня умерли в один год, в 1969-м. Чуковский так и не узнал, что под именем "Соня" с ним переписывался Роман Гринберг, тоже умный старик, решивший, что с ним (Гринбергом, издающим на западе произведения русских авторов, запрещенные в СССР) Чуковский из понятных опасений переписываться не стал бы; тогда он и обернулся милой загадочной Соней. Кстати, так звали его жену. И, тоже кстати, Гринберг долгие годы был другом Набокова. Их переписка с Набоковым, говорят, не менее интересна, но у нас она не опубликована, насколько я знаю.
В письмах же "Сони" и Чуковского прекрасно то, что мистифицирующая сторона не допускает никакого, ни тайного, ни явного глумления над тем, кого так или иначе водит за нос; эти персонажи уже в том возрасте, и у них уже такого качества умы, что мутная клоунада жизни не представляет для них никакого интереса. Чего хочется пожелать всем нам, грешным.
отсюда:
natabelu.livejournal.com/117120.html