#ЛОГОВО НЕПИСЦА#

[Les-roses]

Вероятно, уже тогда меня тянуло к биг-сайзу )) прастити )) можно вообще не читать, но мне полегчает, если это перестанет быть иконкой файла на рабочем столе и вылезет на поверхность.
Первую главу я когда-то выкладывала в процессе, давно это было.

По-прежнему посвящение: Клоду, с любовью и благодарностью за всё. Прости, что недописалось, но я, как могла, исправилась в последний год фиками по ГП. В смысле - ты читал мое, а я путешествовала по Островам Эха

Название: Луна-парк
Фандом: оридж, хоккей
Категория: гет, слэш
Пейринг: всякие
Рейтинг: наверно, еще R, а может, и больше
Жанр: хз
Размер: мамо. 46 тыщ словов ))
Саммари: рассказ о жизни хоккеиста Ивана Ельцова

Пояснения: хоккейной команды "Кристалл" в Москве нет. У многих действующих лиц есть реальные прототипы, кроме того, упоминаются реально существующие хоккеисты (некоторые в тот момент были вполне себе топами )) - да, Илья Брызгалов, это о тебе )


Глава 1. Иван-да–Марья

Пока цветет иван-чай, мне не нужно других слов, кроме тебя. Мне не нужно.
БГ.

Если бы Ваня Ельцов всё-таки и когда-нибудь захотел задуматься, с чего это началось, то думать ему пришлось бы пару секунд, не больше. Потому что ответ был очевиден – всё началось с Марьи. Все истории трех его последних лет начинались с Марьи. Он уже привык.
Марья – надо отдать ей должное – стоила и начала любой истории, и её окончания. Иногда Ваня смотрел на неё, спящую утром, носом в подушку, так что видно было только тяжелые, спутавшиеся за ночь каштановые волосы, округлые локти и выбившуюся из-под одеяла худую розовую пятку; или смотрел на неё в толпе, пока она шла к машине: высокую, прямую и наглую, те же яркие пряди, но теперь их путает ветер, а не ванины руки, пятки упрятаны в туфли на неебическом каблуке, зато лицо – всем напоказ, а Ване на радость, правильное такое лицо, обманчиво-легкомысленное, нос немного вздернут, и губы чуть тоньше, чем следовало бы, зато нещипаные-некрашенные прямые темные брови вразлет и глаза, странного, не зеленого, а какого-то болотного цвета, напоминавшие Ельцову о родных вологодских лесах и топких полянах, где в обманчиво светлой зелени прячется желтая морошка, тающая на языке, если сразу сорвать и съесть. В такие минуты он снова готов был влюбиться в неё, как три года назад, потому что она была «ах», пять баллов и высший пилотаж - и тихо спящая, и с вызовом мимо остальных людей проходящая - но потом Ваня вспоминал, что это же Марья, успокаивался, шел на кухню варить кофе и готовить завтрак или расслаблялся в машине, закидывал в рот жвачку и просто ждал.
Марья подходила, открывала дверь, проскальзывала на пассажирское сиденье и говорила со вздохом:
- Чмо ты, Ельцов. И чмом останешься. Слабо жопу оторвать, выйти и девушку встретить? Учу тебя, бестолочь, учу, и зачем?
А вот за это Ваня Марью уважал. Когда влюбленная одурь прошла, ему открылась простая истина. С подругой ему сильно, чрезвычайно, можно сказать, повезло. Про себя Ваня самокритично добавлял, что везение его было из известной поговорки про дураков. Другие парни отлетали от Марьи после пары вечеров таких вот взбрыков и вывертов, к тому же цену она себе знала, что тогда, что сейчас, за просто фиг к ней было не подъехать, привычная схема «цветы-ресторан-постель» не работала, не то что даже не работала, Марья как и не слышала о такой, чем разительно отличалась от многих околоспортивных девушек.
Нет, слышала, конечно. Когда у них с Ваней всё завертелось и понеслось, он еще удивлялся. Когда вертеться и нестись слишком уж резво перестало, они выдохнули, посмотрели друг на друга по-новому, интерес стал другим, спокойно-жадно-неторопливым, вот тогда-то Марья и призналась с мрачным юмором, что уж как минимум одну пятерку за попытку изнасилования она посадила бы с удовольствием. Ладно, посадить за такое трудно, но крови попортить - вполне.
Ваня в отношениях был не дуб, но не так уж чтобы ас, просто у них совпадала какая-то волна вот этого цинично-веселого отношения к жизни, и дурман влюбленности-заполучения-обладания потихоньку проходил, поэтому он не стал выяснять состав, так сказать, пятерки и рваться бить всем морды. К тому же он подозревал, что рассказано ему всё это не для того, чтобы пожаловаться или, там, похвастаться, а чисто информативно, «чтоб было», и Марья никого не назовет, если не оборжет впридачу за благородные порывы. Ваня погладил Марью по голове, даже почесал, как она любила, нащупал пальцами затылок под густыми прядями и почесал, а потом спросил, уж больно ему было интересно:
- Что, всю пятерку сразу?
Марья потянулась под его руку, давай-давай, чеши не отвлекайся, и ответила, хихикнув:
- Ну ты что, Ельцов. Я с группами хоккеистов в машины не сажусь. Нет, я бы удаляла их по одному. За игру высоко поднятым хуем.
И они дружно расхохотались.
Короче, Марья была достаточно пряма и вполне себе злоязычна. А злоязычие у неё было практически профессиональное: пятый, страшно вымолвить, курс факультета журналистики МГУ. Ваню это поначалу пугало даже, его собственный диплом института физкультуры, полученный им не приходя в сознание и отложенный на черный день, в сравнении с безднами марьиной образованности тянул если только на туалетную бумагу. И то вряд ли – корка жесткая.
Но даже эта умная Марья когдатошней ваниной настырности уступила. Может, правда, то был фарт для дураков, а может, его терпение и полутелячье мычание произвели-таки впечатление, и Марья на самом деле влюбилась в него тогда, так же, как и он – жарко, ярко и быстросгорающе, только вот когда костер прогорел, а посвященные в их первую историю друзья-подруги предвкушали расход, разрыв, ванины страдания и марьину сталь, то они сильно обломались. Никто расходиться и не собирался. Они идеально существовали вместе, и так же идеально – по отдельности, Марья из съемной напополам с однокурсницей квартиры переселялась к нему на время своих сессий или его игр в плей-офф, а так прилетала как птица вольная, по собственному желанию, ну, и по ваниному тоже.
- Это называется «гостевой брак», Ванечка, - сказала Марья, когда он второй раз предложил ей выйти замуж. Первый – еще в дурмане – чуть не закончился походом в загс, но Марья, спохватившись, вовремя дала по тормозам. Второе предложение Ваня делал, уже протрезвев и всё обдумав. И даже не сильно расстроился, нарвавшись на отказ, потому что был готов. Тогда-то она и сказала про «гостевой брак», на что Ваня логично ответил:
- Ты еще маме про гостевой объясни, а то я язык стер, от внуков отбиваясь.
- Вань, я с ней поговорю, когда летом поедем, честно, - пообещала Марья, - с ней не по телефону лучше, если глаза в глаза – то получится.
Ванина мама, Лидия Михайловна, подругу сына не сказать, чтоб сильно любила, но при этом как-то всегда ей уступала. Кем уж там Марья прикидывалась и какие песни пела – Ваня не знал, разговоры велись без мужчин. «Девочки сели трындеть», - говорил отец, прихватывал из холодильника пару бутылок пива, и они уходили с кухни, плотно закрыв дверь, а потом мама являлась к ним, довольная, как насытившаяся анаконда, Марья же только улыбалась вежливо. Поэтому Ельцов марьиному обещанию поговорить и отмазать поверил, а разговор о браке схлопнулся как-то сам собой.
Так они и жили, то вместе, то порознь, и Вадим Асеев всякий раз завистливо вздыхал, встречая Марью после матчей. Димыч был из друзей, Марьей-второкурсницей, пришедшей на хоккей делать свой первый репортаж, они с Ельцовым заболели вместе, но Асеев, так и не переболев до конца, не выдюжил, успел жениться, родить дочку и был, по чесноку-то, вполне доволен жизнью, только вот Марья, кажется, осталась в нем как заноза.
- Ты, Ванька, распиздяй. Напои её, что ли, капитально и отвези в загс. Там за деньги хоть с козой распишут, - с наигранной заботой советовал Вадим, пока они в раздевалке закидывали вещи в сумки.
- Я передам про козу, - отвечал Ваня. – Ей понравится.
- Только попробуй, - почти всерьез пугался Асеев, - она потом такого насочиняет, что меня на следующий день в «Амур» махнут, не задумываясь и в статистику не посмотрев.
- Марья может, ага.
И они шли к выходу. У выхода стояла Марья, всегда в стороне, не там, где остальные жены и подруги, спускалась из пресс-центра с пластиковым квадратом кхловской аккредитации, у всех журналистов он болтался на груди, а она обматывала шнурком руку, получалось что-то вроде браслета-фенечки, Марья и тут хотела от всех отличаться. Ваня смотрел на неё и думал: эта – может, напишет, глазом не моргнув.
Даже единственная их серьезная ссора, не угарно-любовная и не притворно-педагогическая, с непременным «чмо ты, Ельцов», а то и чем покруче – нет, настоящая ссора, с большим (не по времени, а по значению) разговором – разборкой приключилась из-за её работы. Ванин клуб, «Кристалл», не самый плохой московский клуб, хотел в межсезонье прикупить финна. Проблема заключалась в том, что финна этого, ставшего неограниченно свободным летом, отличного защитника и просто крутого чувака, судя по рассказам с ним поигравших, кроме «Кристалла», хотели почти все. Ну если не все, то много кто еще и у нас, и в Америке. Финна пасли весь последний сезон, заманивали деньгами, небом в алмазах, первой парой, но всё делалось тихо-тихо, чтобы конкуренты не перебили цену и льготы, даже финнов агент не пиарился в прессе, типа, ох, смотрите, как нас ценят, а, наоборот, по капризу клиента, требовал полной конфиденциальности. Ваня и сам узнал про финна случайно, услышал разговор вполголоса на арене, удивился и забыл, потом вспомнил и рассказал засыпающей уже Марье перед сном. Да и как рассказал, просто ляпнул:
- Прикинь, мы, кажется, Лакконена выцепили.
- Да ну? – Марья только глаз приоткрыла. – С какого бодуна он сюда поедет? Там его «Детройт» с «Филадельфией» пасут.
- На любой финт там - здесь найдется хер с винтом, - гордясь собственным ушлым менеджером, сказал Ваня и так же гордо вырубился, измотанный предсезонной потогонкой.
Через день и «Совспорт», и «СЭКС» сообщили о кристальном интересе к злополучному финну.
Еще через день агент, от финна лично, ушлого кристалловского менеджера послал. Лакконен подписался с «Филадельфией», а Ваня целый вечер просидел, не ленясь и прочесывая интернетные поисковики – так он хотел, чтобы инсайдером оказалась не Марья. Увы и ах. Судя по тому, что Ельцову в клубе не прилетело, газеты своих информаторов не сдали, да и не криминал это был, просто противно. И вряд ли Марье заплатили деньги для слив, там, скорее, получался вопрос престижа, понтов, протолкаться наверх в журналистском гадюшнике молодой и кому-надо-не-дающей девушке было ой как непросто.
Ваня перед разговором даже как-то попрощался с ней, про себя, но Марья опять его удивила. Вот она прощаться совсем не собиралась. И не только потому, что ценила ванины деньги, собственный комфорт и опять-таки некий свой статус.
- Ты же не сказал, что это не для переноса, - сказала она, не чтобы уж совсем виновато, но очень жалобно.
- Да что ты, Машенька, - ехидно ответил Ваня. За «Машеньку», даже за просто «Машу» в обычный день Марья его разнесла бы по закоулочкам. – Ты не следишь за переходами? Ты не знаешь, что про Лакконена никому ни гугу? Ни слова, ни пука?
Марья «Машеньку» проглотила, не скривившись. Честно говоря, про то, что чертов финн настолько секретен, просто Борн, в натуре, Ваня узнал из интернета и кучи американских статей, спасибо Гуглу за помощь в переводе. Но с Марьи спрос был другой, бомба получилась знатная, и отвечать за взрыв ей пришлось по полной программе. То есть, по всей строгости законов Вани Ельцова.
- Ваня, я не подумала, честно.
- Только врать не надо, Маша. У тебя не мозги, а пентиум, или целый макинтош. Всё ты прикинула, и прямо ночью, и еще, наверное, пожалела, что газеты уже в типографии, день терпеть придется. А интернетным сливать не захотела, не так круто, по вашим понятиям. Тебе хотелось новость на первой полосе, да?
Марья молчала и смотрела на него… как-то странно. Ну… словно слон вдруг заговорил. И не просто так, а стихами. Ваня видел, что она боится, и что ей – почти всегда наглой и смелой – грустно, плохо, и всё это по-честному. Ага, она забыла про «чмо Ельцова» в своей журналистской гонке на выживание, и теперь осознает. Но за всем искренним марьиным расстройством было еще что-то, главное, почти детское удивление, восхищенное, как у ребенка перед фокусником.
- Вань, - сказала она, наконец, - чего вот ты молчал? Ты всё про меня знаешь, Вань?
- Нет, - ответил Ваня честно, полностью удовлетворенный увиденным, а еще больше - услышанным. С Марьи слетели все её понтовые навороты, весь её журфак, и говорила она сейчас, как не говорила при Ване никогда, даже когда они любовью занимались, или с утра, спросонья - говорила так же, как он, как ей, девочке из города Свердловска, Ёбурга, то бишь, и полагалось когда-то. Поэтому Ваня про себя улыбнулся той уральской девчонке, а вслух сказал:
- Не все знаю. Вот какие на тебе сегодня трусы – не знаю точно.
- Дурак ты, Ельцов, - машинально огрызнулась Марья, уткнулась ему в шею и заплакала, сладко и виновато.
И ночь у них после такой короткой разборки получилась сладкой, может быть, самой лучшей, круче даже первых, когда их трясло и находиться рядом, не прикасаясь – не целуясь – и всё остальное – не получалось вообще. Нет, сейчас всё было по-другому, возвращаясь к ваниному незнанию – тогда, в самом их начале, она белье носила белое, а теперь – красное. Ваня, кстати, мог бы и догадаться, они вместе выбирали, потом же Марья внаглую затащила его в кабинку, оценивать примеряемое, и обдразнилась, сначала – выворачиваясь перед зеркалом, а пока ехали домой - издеваясь над ваниным стояком. Улыбалась, опускала руку на проблемное, практически уже больное, место, терла ладонью, прижимала, так что у Ельцова в голове все светофоры вспыхивали красным, в тон свежекупленному лифчику. А Марья смотрела внимательно, приговаривала: «Ну надо же. Работает еще», и глаза у неё были жадные и веселые, не зеленые - почти желтые, тоже как светофор.
Но дело, конечно, было не в белье. Дело было в том, что Ваня давно хотел увидеть ту, домосковскую Марью, не чтобы выяснить, как ей жилось без него, прекрасного и замечательного, или чтобы поумиляться, а лично себе, для коллекции и из любопытства – узнать, как получаются такие вот девушки, из грязи – ну если не в князи, то в принцессы, от бумажного самолетика – к высшему пилотажу. Потому что Ваня подозревал, что, со всеми поправками, они похожи, вот нашли друг друга, понаехавшие сюда, в Москву, только Ваня Ельцов своё вологодское прошлое не скрывал. Марья же Ёбург как зачеркнула, подруги все у неё были новые, а с матерью и отчимом она общалась в режиме «смс по праздникам». Почти в самом начале знакомства она сказала Ване, пресекая расспросы, что с тех пор, как у неё в десятом классе умерла бабушка, близких дома не осталось. Так и сказала, она отлично чувствовала слова, не «родных», а «близких». Ваня тогда острое любопытство поумерил, с уточнениями не полез, может, за то и был отмечен. Марья даже потенциальную свекровь осадила, во время первого приезда к Ване домой, с самого начала знакомства, и Лидия Михайловна, при всем женском и материнском желании узнать побольше, про «маму-папу» вопросов больше не задавала. Есть и есть некая Марья, как с чистого листа, ну что ж теперь поделать. Главное, что Ваня доволен.
Но ванино любопытство никуда не делось. Отложилось на время. И за терпение ему воздалось, пусть и несколько неожиданно, хотя он и сам спалился: с Марьей, если приноровиться, отлично было жить, прикидываясь дурачком. Она так и говорила той ночью, уже по-простому говорила, не следя за собой, не выговаривая слова, как на интервью. Не акала по-московски и не умничала, откуда-то обнаружился у неё быстрый и складный уральский говорок, «о» стало побольше, а остальные гласные она сейчас как-то забавно и мило проглатывала. И эта, совсем, до конца, настоящая, бабушкина Марья, наклонялась над ним, дергала отросшие за лето волосы, и спрашивала строго:
- Прикидывался, значит? А сам кайф ловил? Так, Ваня?
Ваня Ельцов в ответ только кивал, тогда бабушкина Марья опускала руки ему на плечи и тянулась обратно, насаживаясь на ванин член, и словно таяла там, вокруг, как Снегурочка из сказки, и это был какой-то адский разврат, подстатейная педофилия, потому что Марья тут же шептала, растерянно и совсем по-детски:
- Ванечка, хитренький какой, - без всяких обычных бабских присказок про классный секс, и «Ванечка» давал Ельцову по шарам так, будто получал он вот прямо сейчас эротическое сотрясение мозга. Он хотел узнать про Марью больше – и узнал, он хотел заполучить Марью всякую – и получил, и она такая, по большому счету, стоила и неприехавшего капризного финна, и грустного ваниного понимания собственной вторичности. Даже заснула умаявшаяся от переживаний Марья не на своей половине постели, замотавшись в одеяло, как в кокон, а прижавшись к ваниному плечу, и он, честно говоря, не понимал, что с ней, новой, дальше делать.

Но они же были Иван-да-Марья, потому наутро Марья оказалась привычно ехидной и разнаглелась до такой степени, что успела за завтраком поторговаться с Ваней на предмет того, где же ей теперь, бедненькой, страшно секретную информацию добывать.
- Да где хочешь, - пожал плечами Ваня и набил рот яичницей с ветчиной. – Только не около меня.
- А если, Ваня, это пьянка в ресторане?
- Неа, - сказал Ваня и потянулся за бутербродом.
- Ваня, а если это ваша пьянка с другой командой? Если, например, Чистов или, там, Сережа Зиновьев?..
- Только попробуй.
- Черт, Ельцов, ты ж меня без ножа режешь.
- Без ножа – это хорошо, - согласился Ваня и нацелился на следующий бутерброд. Готовила Марья всегда вкусно и много, только вот бутерброды делала неправильные, тонкие какие-то, на один укус, совершенно неощутимый кусок хлеба, а на нем полупрозрачные, как розовые лепестки, ломтики колбасы. - И никакого майонеза, - пострадал Ваня, проглотив очередной незаметный бутерброд.
- Майонез вреден, - строго сказала Марья.
- Но вкусный же!
- Ванька, тебя химией на тренировках кормят. Так подсел, что ломки прямо с утра начинаются?
- Колбаса – тоже химия, - резонно возразил Ваня, - надо будет у Лобанского домашней попросить.
Вратарь Гриша Лобанский родом был с Украины, из Прикарпатья, каким уж капризом судьбы его из тех футбольных краев занесло в хоккей, - Ваня не знал, но колбасу домашнюю с исторической родины Гриша привозил, колбасу домашнюю Грише присылали, колбаса домашняя от Гриши Лобанского являлась в команде объектом общего фетишизма, предметом неприличного вожделения, и Гриша жаловался, что скоро с него пошлину на таможне будут брать. За несанкционированный экспорт.
Марья торговаться за инсайды больше не захотела, они оба отлично умели сворачивать разговоры, когда всё выяснено, и Ваня ей опять поверил, и правильно сделал, так что жизнь их, и отдельная, и общая стала еще лучше.
***
Ваня иногда смотрел на себя в зеркало по утрам, когда чистил зубы или возил бритвой по щекам, и думал, что если уж ему везет – то везет во всем. О том, что он сам себя в это везение привез, сам свой классный мир построил, Ваня Ельцов даже не задумывался. Зачем думать об очевидном? Он всегда был готов над собой – про себя - посмеяться, но, как и Марья, цену свою знал, только объявлять её всем любопытствующим не собирался.
Ване Ельцову было двадцать семь лет, и пять из своих двадцати семи он играл в Москве. Ваня любил свой клуб, любил команду, любил, наверное, без фанатизма и упертости. Был в его жизни восторженный и вполне объяснимый период «бляяяяя, как я крут и как всё классно», продлился он примерно полгода после перехода из родной «Северстали», когда Ваня каждый день просыпался с ощущением острого, непередаваемого словами, счастья, когда открываешь утром глаза и смеешься, ну или хотя бы улыбаешься, если просыпаешься не один. В двадцать два он считался перспективным, и даже многообещающим, в двадцать семь как минимум все наперспективленное реализовал, потому что всегда играл честно, в полную свою силу, в играх не филонил и не жадничал, не халтурил на тренировках и предсезонках, он был благодарен «Кристаллу» за это свое счастливое настоящее, и от соблазнительных переходов в другие, не самые завалящие, клубы отказывался, даже родному Череповцу в обратном трансфере как-то отказал, сдуру рассказал об этом родителям и нарвался на скандал.
Да, у Вани в жизни была Марья, были друзья и просто приятели, были родители и младший брат Толян, но если он что-то и любил, на самом деле, глубоко лично, распорядившись своим свободным выбором раз и навсегда, то это были две вещи: Москва и хоккей. Нет, вещами огромный город и великую игру называть было неправильно, марьина журналистика уже пустила в ванином мозгу ядовитые побеги, но другого слова Ваня не искал. Он не хотел обзывать и систематизировать то, что любит, для этого вполне годился весь остальной мир, все люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки и молчаливые рыбы, обитавшие в воде.
Ваню Ельцова эта цитата, выуженная им из марьиных запасов, очень прикалывала почему-то. Настолько, что он раза с третьего выучил её наизусть и с удовольствием применял, часто – к месту, иногда – не так чтоб, но уж больно ему слова нравились.
Москву и хоккей он полюбил практически одновременно. Ему только исполнилось семь, впереди маячили школа и хоккейная секция, которая Ваню со школой хоть как-то примиряла. Родители советовались и решали, начиная с мая, а в августе Ваню забрали из деревни, с бабушкиного молочка и пирожков, и отправили вместе с отцом в Москву. На погулять.
Ваня, спустя двадцать лет, поездку помнил со всей яркостью и преданностью провинциального неофита. Теперь-то он знал, что Москва в те годы была мрачной и по московским меркам нищей. Шли какие-то бесконечные съезды, их показывали взрослым вместо мультиков и хоккея, Ваня ряды людей в строгих костюмах, которые маячили в телевизоре с утра до ночи, ненавидел просто.
Они остановились у дальней-предальней родственницы, тети Веры, жившей в пяти минутах ходьбы от станции метро «Первомайская», и первое, что понял Ваня про Москву и москвичей – так это то, что пять минут от метро – это очень, очень круто, даже если в пяти минутах от метро находится совсем малюсенькая квартира, с такой кухней, где и двоим было трудно разойтись. Тетя Вера была седая и тощая, много курила, учительствовала, но они-то приехали летом, поэтому тетя Вера всегда была дома и следила за ненавистной политикой. У неё даже было два телевизора: один, нормальный – в единственной комнате, а второй – на кухне, этой самой кухне под стать, тоже малюсенький, как игрушка, и оба телевизора с утра до ночи бубнили что-то о мужиках в строгих костюмах. Тетя Вера попыталась и отца, тогда еще никакого не Валерия Николаевича, а просто Валеру, на политику развести, но отец только терпеливо слушал и молчал. И смотрел в стол или на свои руки, руки у отца были красивые и загорелые, как у актеров из маминого мексиканского сериала про богатых, но у отца такие руки были не из-за кино, конечно. Они с мая по сентябрь, лето напролет, всей семьей впахивали на огороде в деревне у бабушки. Не ради удовольствия, а потому что зимой жить приходилось на летних запасах. Ванька тоже помогал, обгорал на северном солнце, прополка и поливка ему снились регулярно, поэтому он даже своим семилетним умом отца понимал. Срать ему, инженеру Ельцову, было на политику. Ему семью надо было кормить.
Тетя Вера этого не понять не хотела или не могла. Поэтому они старались сбежать из малюсенькой квартирки, пропитанной непонятными заботами, пораньше и вернуться как можно позже. И хозяйке не мешать и самим чувствовать себя свободно. Даже если гулять по тетьвериному плану. О. План. Планы тети Веры Ваня до сих пор вспоминал с некой долей охуения, даже будучи вполне взрослым, и разнообразных планов за свою жизнь достаточно повидавшим. Планы на игру и планы предсезонок, планы самостоятельных подготовок и восстановительных процедур – все они меркли в сравнении с конспектами тети Веры.
Первый план она составила в день их приезда. Даже выключила телевизор по такому важному поводу. Первый план был большой, с кучей пунктов и подпунктов, и собраны были в нем те места, где Ваня с отцом должны были побывать за время своего десятидневного гуляния. И туда, и сюда, и два музея в день – это нормально, ему же не три года, Валера. Скажи, он интересуется авиацией? Нет? Ну всё равно, павильон «Космос» на ВДНХ – это непременно, записываю… на среду. Как вы неудачно, в августе, театры сезон не открыли. Цирк? Цирк можно, билеты купишь в кассе, на Площади Революции. Я напишу.
Кроме большого плана тетя Вера составляла планы на каждый день, и вот они восхищали Ваню куда больше. Выглядело это примерно так. Пушкинский музей. Значит, Валера, я пишу. На «Первомайской» садитесь во второй вагон с хвоста поезда (поезда метро казались Ваньке огромными червяками с горящими глазами, которые буравят свои ходы под землей), в первую дверь второго вагона, выходите на «Арбатской», сразу налево и вверх по эскалатору, на переход, к «Библиотеке имени Ленина», там в последний вагон до «Кропоткинской». Выйти в город, перейти дорогу, и перед вами будет музей.
Ваню эта «первая дверь второго вагона» просто потрясла. Ладно бы только она, тетя Вера знала, кажется, все маршруты всех автобусов, троллейбусов и трамваев. Все эти удобные двери для выходов и пересадок, - она распоряжалась в Москве как в собственной квартире, и потому Ванька люто ей завидовал. Он тоже хотел так, потому что влюбился в Москву сразу, прямо на вокзале. Они вышли с Ярославского на площадь – и народа там оказалось, наверное, столько, сколько в целой Вологде. А метро было очень высоким, хотя было под землей, светлым, и очень-очень разным, каждая станция – как отдельный дом, а некоторые и покруче скучных музеев. А улицы… Ванька захлебывался от улиц, от высоченных одинаковых домов, от старых каменных домов, украшенных завитушками не хуже, чем деревянные низкие домики в Вологде, а люди… Люди спешили куда-то, страшно деловые, кто-то толкался, их, например, толкали часто, потому что Ванька зависал и тормозил, разглядывая что-нибудь очередное удивительное, но остальные на улицах ловко лавировали, а в метро все читали, и сидя, и стоя, и на эскалаторах, книги, газеты, даже в давке читали.
Только потом он оценил мамину самоотверженность, просто прям-таки героизм, бывший провозвестником дальнейших их родительских талантов. Мама Лида, провожая сына и мужа в Москву, напоследок, перед самым «присесть на дорожку», заговорила о главном.
- Вот что, парни, - сказала им мама Лида, и Ванька гордо вытянулся, чтоб выглядеть посолиднее. – Запомните: никаких магазинов. И никаких этих московских очередюг. - «Очередюг» она произнесла так, что Ваньке сразу представилась очередь из огромных неведомых зверей, очередь шла неизвестно откуда и неизвестно куда, и приближаться к ней не стоило. – К школе у него всё пошито, а насчет кроссовок.., - тут мама вздохнула, - ну, на толкучку съездим, когда вернетесь, подберем что-нибудь. Если уж совсем вас припрет купить, то берите мелочи всякие для Ваньки, без давки чтобы, время не тратьте.
Себе она даже ничего не попросила. А ведь была ровесницей теперешнему Ване и одеваться любила страшно, сейчас-то он понимал, как любила, исправно водил маму по московским специализированным магазинам «для пышных красавиц» и радовался её радости ничуть не меньше, чем когда Марью по бутикам выгуливал.
Отцу, кажется, была интересна не столько Москва, сколько ванина реакция на Москву. Он честно выполнял тетьверины планы, от души кормил Ваньку мороженым, даже рассказывал что-то, что помнил, они с мамой в Москве бывали и раньше. А Ваня всё ждал, каждый новый день был открытием, новой страницей в сказке, где ему ни в чем не было отказа, и он, довольный, покорял огромный город. Точнее, город покорял его.
Они стояли на мосту – теперь-то Ваня знал на каком, на Большом Каменном - под ними текла скромная такая, неприметная среди домов и улиц, Москва-река, и в ней отражалось светло-голубое августовское небо, впереди был вечно красный Кремль, за спиной – зеленый Парк Культуры с аттракционами, и еще полгорода. Ванька ел очередное мороженое, а в пакете у отца еще были припасены два вкуснющих бублика, и он, не в силах весь свой восторг сдержать, сообщил:
- Я тут буду жить, пап.
- Да ну, Вань, - серьезно усомнился отец. – Чего ты тут забыл? Тут погулять можно, а потом домой надо возвращаться.
- Нееет, - протянул Ванька, - вот чес-слово, пап, я хочу тут жить и буду.
- Ты вырасти сначала, выдумщик.
- Угу, - тогда еще Ваня с набитым ртом говорить не умел, да и зубы свело от щедро откушенного мороженого. Он проглотил липкую ледяную сладость и попросил: - Пойдем еще в метро, а?
Ваня Ельцов про этот разговор, как ни странно, забыл, а вот отец – нет, и напомнил ему, когда пришло время подписывать контракт с «Кристаллом».
- Не такой ты уж и выдумщик, Ваня, - сказал отец, понимая, что агитировать за «Северсталь» бесполезно. – Ишь как. Прокрался.
- Я не крался, пап. Ну чего ты? Всё по-честному было. Меня позвали, я согласился, а Черепу еще и компенсацию выплатят. – Ваня неплохо представлял себе царившие в Суперлиге порядки, поэтому неуверенно добавил: - Наверно. И вообще – не хотели бы, не отпустили. Есть у них методы работы с молодежью.
Отец покачал головой и опять налил себе водки. Пил он редко, обычно когда Ваня выбирался домой летом или во время какого-нибудь перерыва в регулярке, и Ване всё казалось, что пьет от того, что не знает, как себя с сыном вести.
Ваня Ельцов если и чувствовал себя виноватым, то только самую малость. Ну, правда, кто был виноват в том, что его в одиннадцать лет отправили в интернат при «Северстали»? Да никто. Думали, что на год, не больше, посмотреть, а получилось – вон как, навсегда. Череповец, конечно, по нашим-то меркам был недалеко, почти рядом, и родители навещали его регулярно, и сам он, став постарше, нормально добирался до Вологды на рейсовых автобусах, но отдаление шло, с самого начала, подкрадывалось и постепенно стало не тайной, а явным фактом. Ваня родителей любил и почитал, но этих их переживаний не понимал, нормально всё, дети вырастают, уезжают, а если уехал раньше, чем надо, так это жизнь такая. Такой вот хоккей.
А хоккей Ваня любил. Приключился в его жизни интересный расклад: долгое время одна его любовь, то есть, Москва, была ему в требуемом объеме недоступна, а вторая – хоккей – присутствовала в полной мере, только не подавись. Он и не давился, только удивлялся тому, как это у него всё легко получается. А даже если не получалось, то это было правильно, попотей и поломайся, не в сказке живешь, а в нормальной жизни. Марья, конечно, издевалась, и говорила, что детства у бедного Ванечки не было, а Марья кое-что в спортивном детстве понимала, но не о ней сейчас разговор. Сам Ваня считал, что вырастили его родители, точнее, дали ему вырасти в идеальных для лично Вани условиях. Вот это и была настоящая, правильная родительская любовь в его понимании. Забить на все свои позывы, не удерживать рядом и дать ребенку то, чего он больше всего хочет. Так Ваня только того и хотел: мокрого запаха льда, кислых запахов раздевалок и тренажерок, привычного уже холода, резких тренерских окликов и хруста под лезвиями коньков, если круто тормозить, и перехода от тренировок к играм, когда сначала пашешь и думаешь, что всё, умереть-не встать, а потом выходишь из-под нагрузки и летишь, и, значит, пахал не зазря, и матчи Ваня любил, и ребят в команде, большинство из которых были классные парни, а кто не классный – так сказано уже, не в сказке живем. Непреходящесть этой ваниной любви его самого иногда пугала. Ну лопнуть же можно, если все время, и того, и другого, и без хлеба. Он честно пытался охолониться, даже примеры себе приводил, про родителей и Марью думал, вот, остыл же, не горит, а так, тлеет тепленькое, но перед началом сезона у него внутри начиналась невыносимая трясучка, зуд какой-то, до того, что пальцы покалывало, при том, что он прекрасно понимал: поначалу будет жопа, все из-за нагрузок будут вату катать, очередной тренер будет орать в перерывах и огрызаться на интервью, и, дай бог, если к октябрю разбегаются, но это было дневное и рациональное. А иррациональные сны становились совсем хоккейными, сплошные вбрасывания да пробросы, как будто голова тоже предсезонку проходила.
Ваня полюбил хоккей сразу и вовеки веков, аминь. Он знал, ребята рассказывали, что некоторых возили в первые секции из-под палки, добровольно-принудительно, он знал, что некоторые о конце сезона начинали мечтать с начала февраля, говорили, что наелись. Не ему было их судить, но понять такого Ваня не мог, и в сборную на чемпионат мира хотел попасть не только, так сказать, за честь страны побороться и собственной крутизной потрясти, а в основном, чтобы поиграть еще, по-полной, в мае. Но в сборную стояла очередь, не чета ему, наверно. На евротуры он в состав проходил, а вот на чемпионат – подвиньтесь, Ваня, пропустите звезд.
Ваня не считал, что он так уж сильно хуже, но в принципе до сих пор верил в простой факт: тренеру виднее. А может, Быкову он не нравился лично, тоже вариант, ЦСКА они раскатывали как от нефиг делать. Может, Вячеславу Аркадьевичу ванина роль в раскатывании собственного клуба удовольствия не доставляла, ну так хозяин – барин, и никаких обид на тренера сборной быть не должно, их и не было.
Ваня Ельцов играл центра. Центра второго звена. Впрочем, он мог, не напрягаясь, выйти и в первом, и в третьем, ему и атаковать нравилось, и сдерживать, и неизвестно еще, что больше.
- Двуличный ты тип, Ванька, - сказал ему однажды их главный забивала, левый крайний, Мишка Зимин. Дело было давно, после жесткого матча с «Динамо», очередного московского дерби, игры между московскими все были дерби да супердерби, куда ни плюнь. Играли в начале сезона, «Кристалл» тогда быстро вышел вперед, они закатили три в первом периоде, и до конца игры болтались в своей зоне, выбираясь к динамовским воротам только по праздникам, как и не было больше свободного льда. Все вдруг уперлись: и проигрывать всегда обидно, и «сухарик» для Лобанского хотелось зацепить, потому и шли у них сплошные сейвы и блокированные броски через раз с удалениями. Ваня в меньшинстве выходил исправно, и к финальной сирене умотался неплохо так, до звездочек перед глазами. Так что он сидел и выдыхал, а Зимин, к меньшинству давно признанный негодным, стоял перед ним шикарным столбом, тряс мокрыми темными кудрями, поблескивал зубами и здоровущей золотой цепью на такой же здоровущей шее. Со стороны, человеку непосвященному, происходящее могло показаться недобрым стебом, но Ваня знал, что Мишечка таким вот своеобразным способом выражает ему, Ельцову, свое полное одобрение. Самым смешным было то, что Ваня легко бы с ним согласился, двуличный, да, но совсем по другому поводу. Двуличным в хоккее его еще никто не обзывал, поэтому Ваня приоткрыл один звездивший глаз, заценил мишкину стать, и поинтересовался, откуда это взялись такие выводы.
- Ты такой же форвард, как Кирюха Кольцов защитник, - сообщил Зимин и довольно фыркнул. – У тебя сколько блоков сегодня?
- Бля. Ну ты спросил. Я их считаю, что ли?
- Только до трех, дальше не умеешь? – ехидно уточнил Мишка, но Ваня уже продрал оба глаза и прикидывал, с кого бы вечер победного стеба начать. Это вот – стебаться - они с Зиминым и Димычем умели и могли, причем не только после таких вымороченных, на зубах привезенных побед, иногда после проигрышей тоже отлично выходило, если с умом подойти. Единственное, что сегодня несколько осложняло процесс, так это то, что Ельцов подустал, сильно ломать мозг не хотелось, и он пошел по пути наименьшего сопротивления.
- Миша, - горестно сказал Ваня. – Ну да, я чмо. Я сегодня ползал по поляне, пресмыкаясь. Как червь. – У Мишки даже губы задрожали, он зажмурился с силой, так, что видны остались только кончики пушистых черных ресниц, - предвкушал ванин гон. – А всё почему, Миш? Да потому что с первого периода эти двое только и мечтали о том, чтоб домой, по пивасику и баиньки.
Гриша, отходивший во вратарском углу от своих тридцати с лишним сейвов, поднял голову и насторожился, как собака, унюхавшая интересное. Те, кто не ушел полоскаться в душ, прислушались. И только ванины жертвы, как и не слышали ничего, сидели себе рядком и тоже отходили. Ване было ни капельки не стыдно – за два года в «Кристалле» амуры привыкли к тому, что в девяноста процентах из ста окажутся в стебе крайними. Больше того, Ваня подозревал, что они оба ловят от этого свой собственный, остальным неведомый, кайф.
«Амурами» Саню Васильева и Колю Тихонова, Васю и Тишу, обозвали по одной простой причине. Оба москвичи, они начинали в «Спартаке» и «ЦСКА», но там дело не пошло. И обоих синхронно махнули в Хабаровск. Там Тиша и Вася добросовестно отфеерили два сезона, так, что к концу их общего контрактного года в «Амур» практически очередь выстроилась. Но у спокойных и молчаливых защитников внезапно обнаружилось одно, для многих клубов невыполнимое, условие. Они хотели играть вместе. Подразумевалось, что в паре и с приличным игровым временем. Они даже готовы были остаться в дальневосточных ебенях, если «Амур» выполнит их требования. И вот тут-то в озадаченной очереди, как корабль-призрак, невежливо распихивая остальных, уговаривавших чертовых неразлучников расстаться, всплыл «Кристалл» и сказал, что да, легко. Вдвоем и первой парой. Любой ваш каприз за наши деньги. Плюс, домой, в Москву, в Москву! Защитники от такого шика-блеска обалдели, контракты подмахнули, и, если задуматься, то Иосиф Евгеньевич Райзман, их президент, а в терминах Вани – ушлый менеджер, ни разу об этом безумном подписании не пожалел. Да никто из «Кристалла» не пожалел. Ваня всё-таки достаточно играл уже, чтобы понять: вот теперь у них в команде есть своя химия. Не Морозов с Зиной и Зариповым, не омские Попов с Курьяновым, - свои собственные, благоприобретенные. А химия у защитников, к тому же, - вообще редко встречающийся в науке зверь. И Ваня, правда, не мог объяснить, как амуры играли. Даже когда пропускали и косячили. Кстати, косячили всегда одновременно, и это был, пожалуй, единственный их минус. Как будто накрывала Васю и Тишу невидимая огромная рука, и кто-то сверху говорил: выдохните сегодня, парни. Но такое случалось редко, обычно амурчики пахали как лоси, страховали друг друга практически намертво, отборы и перехваты у них получались – хоть рекламные ролики снимай, лед они грызли и почти всегда догрызали. Ваня Ельцов, первый сезон следивший за ними с пристальным любопытством, почти сразу обнаружил, что на льду или на скамейке во время игры Вася и Тиша друг с другом практически не разговаривают. Играют, что называется, без комментариев, как в анекдоте про долго молчавшего мальчика: а зачем говорить-то? Впрочем, они и по жизни больше отмалчивались, и выглядели при этом презабавно: Тиша-Тихонов был маленький крепыш, невысокий даже по нехоккейным меркам, такой черный квадрат на коньках, особенно когда «Кристалл» играл на выездах, в черной форме. Васильев же плавно уходил ввысь, к двум метрам, был жилист и мускулист, хотя казался неприлично тощим. Но дело было даже не в габаритах, а в том, как они вели себя вне льда. Если один что-то говорил, то почти всегда оглядывался на второго, словно ждал согласия или ободрения. И кивали они хором. И уходили вместе. Про «в одном номере на выездах» и упоминать не стоило, да? А в середине сезона Мишка прознал, что амуры-москвичи купили две квартиры в каком-то свежепостроенном монолите у «Университета», вытребовал с них проставления в новогоднюю паузу, и там-то обнаружилось, что квартира Тиши на десятом, а Вася устроился этажом ниже, и, прости господи, наши злые языки, - думал Ельцов, - не оттоптаться на этом факте было просто невозможно. Отличная получилась замена тому, спаленному Марьей, финну.
Впрочем, в истории амуров поучаствовал еще один финн, их тогдашний тренер, Пекка с-невыговариваемой-фамилией, ославивший ребят на всю лигу. Пекка был не совсем типичный финн, он мало ругался, практически не пил, зато вполне прилично говорил по-русски. Русский-то его и подвел.
Ваня ждал Марью после игры, завезти домой, потом - самому в Сокольники, но она все не шла, а когда явилась, то слова вымолвить не могла, только всхлипывала.
- Вообще не знаю, как из пресс-центра спустилась. Вань, ты б им позвонил, что ли? Амурчикам.
- Зачем?
- Сейчас, - Марья покопалась в безразмерной своей сумке, достала диктофон, помотала записи туда-сюда: нет, не то, нет, позже, это Борщевский… погоди, вот – и Ваня услышал родной финский голос, сообщавший на ломаном русском, что «эти двое живут вместе, даже когда вместе не живут».
- А, - прибалдев, сказал Ваня. – Ну Пекка дает. В тихом омуте, значит, вот что водится.
- Полному залу, Вань, под диктофоны и камеры. Рыдали все. Ты понимаешь, что их теперь сметут?
- Ну прям, амуров хрен с места сдвинешь, - возразил Ваня, выруливая со стоянки. – Мы их знаешь как натренировали? Ух. Значит, всё не зря. Значит, мы молодцы, а Пекка, конечно… - тут он не выдержал и заржал.
Но на первом же светофоре исправно Тишу вызвонил, предупредить хотя бы, с кем теперь Коля Тихонов, по мнению тренера, живет, даже если не живет.
- Так и сказал? – засмеялся Тиша. – Ну гы ему, лол.
- Марья говорит, что, может, он глаголы перепутал. Жить и играть.
- Да пофиг, Вань, – и Ельцов понял, что Тихонов ни разу не придуривается, ему, правда, пофиг, что там о них с Васильевым говорят и думают, наверное, он был человеком, достигшим-таки дзена. Ваню восхитила тихая амурская независимость от всех, он в себе такое проращивал, да никак вырастить не мог, слаб был Иван Ельцов и зависим от общественного мнения, любил, чтоб все его любили, но свои слабости и зависимости он прятать умел.
- Ну и ладушки, - заключил Ваня. – Васе привет, до завтра.
А убирая трубу от уха услышал, как Тиша орет куда-то:
- Саш, тебе привет от Ваньки Ельцова, - и подумал, что, в общем и целом, тренер-то был прав.
После таких плюх от руководства командные шуточки в раздевалке выглядели дружеской разминкой, легким эротическим массажем, поэтому Ваня ни разу не задумался, кого сегодня пообтесывать.
- Вот смотри, Миша, - продолжал он, - сидят двое и сижу тут я, простой кристалловский форвард, динамиками сегодня битый, а что про меня пишут, Миша. А?
- Ну? – приободрил его Зимин.
- Ты на табле-то читал? Пишут, мол, на-па-да-ю-щий Иван Ельцов. А пойдем, Миша, с амурами в душ, да посмотрим, на ком сегодня свежих синяков-то побольше. На упаковку пива можно забиться, что на мне.
- Не пойдем мы с тобой душ, Ельцов, - буркнул, к всеобщему веселью, Васильев. Амуры, когда хотели, отлично могли подыграть, а настроение сейчас у всех было хорошее. – Ты слишком шустрый и тебя много.
- Я – шустрый?! – возмутился Ваня, - а Зимин тогда кто? Он так шустрит, что не понимает, где свои ворота, где чужие.
Тут Гриша не выдержал и нервно заржал. Мишка Зимин был лучшим снайпером лиги по автоголам, при том, что в оборону его практически не пускали, умоляли просто: пасись на синей, лови отскоки, Миша, но иногда боевая натура Зимина не выдерживала, он лез на свой пятак, помочь, и каким-то неведомым никому способом, коньком, неудачно подставленной клюшкой, забивал себе. Упс, бля, парни, - говорил тогда Мишка, виновато сплевывая, а Гриша или второй кристалловский вратарь, Петр Михайлович Николаев, костерили его почем зря. Петру Михайловичу, вообще-то, много требовалось, чтоб завестись, но Мишка, талант, умел.
Петр Михайлович у них в команде был молодой да ранний, по вратарским меркам – так просто детский сад, двадцать один год, он почти всегда молчал, за Лобанским прятался, краснел от любой шутки как наливное яблочко на ветке, и славился в основном тем, что в новомодных гаджетах разбирался не хуже самого этого… Ваня вечно их путал с Гейтсом, Стива Джобса, вот. Все к Петру Михайловичу ходили на поклон, с прошивками какими или с апдейтами, Петр Михайлович молча выслушивал просьбы, кивал, розовея, и гаджеты – от телефонов до ноутбуков - до ума исправно доводил.
Ваня любил про них рассуждать, даже в голове, про себя, можно сказать, беседовать, потому что жопой чуял: вот оно, пришло время. Три года «Кристалл» если не лихорадило, то потряхивало, состав меняли круто: финна ловили, амуров соблазняли, третье-четвертое звенья перетасовывали под дедлайн, но в текущее межсезонье все как затаились, игроки в большинстве своем сидели под хорошими контрактами и от добра добра не искали, а начальство подбирало вишенку на этот их торт, нового тренера, взамен Пекки, с которым всё привычно кончилось вторым раундом плей-офф. И подобрало, но о новом тренере Ваня Ельцов пока не думал, хотя много чего про него слышал и знал, терпел до первого сбора, оставлял на сладкое.