поскольку у нас еще 19-ое ))

[Les-roses]

С днем!
никанон конечно и ваще непонятно что ))

Сны, навеянные пролетом неизвестно чего над неизвестно чем

Плоское пространство заполнено снегом, и этот почти бесконечный снег выглядит грязным. На самом деле — нет. Грязный снег — в городах, точнее, в поселках, выстроенных вокруг огромных заводов. Как ни странно, он до сих пор помнит свое удивление при виде деревянных бараков, притулившихся рядом с мощными каменными корпусами. Как в старом фильме про очень богатых и совсем нищих. В черно-белом фильме. Сером фильме. Немом.
Он понимает, насколько хороши эти заводы. Он же был... механиком, да?
И насколько плохи дома, понимает тоже. Их жизнь дома никто не назвал бы шикарной, но нищей она не была. Да?
В том месте, которое открывается его взгляду... его памяти... его воображению сейчас, снег должен быть белым, блестящим, но его холодную красоту напрочь губят низкие тучи цвета щедро разведенных чернил, черная полоса леса на горизонте и полу-горы, полу-холмы, замыкающие кольцо вокруг равнины.

И в этом сером, немом мире по снегу бредет человек. Кто-то из наших, — думает он, потому что никого другого тут и быть не может. Местных давно повывели, вывезли куда-то, прогнали, не дав даже жилья в деревянных бараках. Так что смотри внимательно: вот он, свой, пробирается по сугробам, иногда задирает голову к небу, словно хочет сориентироваться по солнцу. Чужой? Наши знают, что солнца тут не бывает неделями.
Чужой или свой — неважно. Раньше он не дернулся бы, глазом не моргнул. Твои проблемы, парень, ты попал в плохое место. Оно плохое даже для своих, что уж говорить о неожиданном госте.
Но сейчас… во сне, капризе памяти, воображении, ему тревожно. Потому что человек, пробирающийся по снегу, ищет его. Пришел за ним. Это страшно и сладко одновременно, настолько сладко, что похоже на мороженое с Лонг-Айленда.
Он знает, что не может сейчас облизнуть губы, но само… представление об этом доставляет удовольствие.
Человек в снегу встряхивает головой и упрямо следует своим курсом. Навстречу. Жаль, что он так и не узнает, что встреча невозможна.

***
На улице толпа. Нормально для Нью-Йорка. Даже если это праздник в депрессии или депрессия в празднике. Нью-йоркца всегда можно отличить от приезжего. Они не пялятся по сторонам, озабочены только тем, как с минимальными потерями добраться до места. Поток прохожих торопится навстречу, обтекая раззявившую рты деревенщину или застрявшую на перекрестке машину. Машины, несмотря на депрессию, чтоб ей, хороши. Он знает их наизусть и наощупь, сколько «фордиков» перебрано вручную — и не сосчитать.
Поэтому мечтать лучше не про «форды», а про что-нибудь солидное. Шикарное.
Забытое слово из прошлого наполняет его почти детской радостью. Шикарное у нас что? «Крайслер Империал». Гладкий. Быстрый. Восьмиместный, господи. Для парней, у которых есть пушки, деньги и девочки.
Можно ли оккупировать восьмиместный «Крайслер» вдвоем? Запросто. Места хватит для любых ног. Не тонких девчачьих. Если ты заморыш, то вытянуться на переднем сиденье в полный рост — сплошное удовольствие. Вытянуться и почти скомандовать: не гони.

Он улыбается, пусть в воображении, но улыбается. Как это: «не гони»? Разгон до 80 миль за двадцать секунд! И мы, что, должны тащиться на этой красоте как семейные придурки на «фордах»? Ну нет.
Дома сливаются в светло-коричневую линию с вкраплениями розового, желтого и салатового. Нью-Йорк пуст. Пуст днем, потому что они несутся на непонятно откуда взявшемся «Крайслере» неведомо куда, просто — вперед.
Он знает, что надо повернуть голову и гордо взглянуть на пассажира.
Знает — и не может.

***
Вызывающе жирная зелень вызывающе жирна. Толстые круглые лианы; мясистые листья пальм, острая высокая трава, заполняющая проплешины в лесу. Десятое, нет, стопятидесятое чувство подсказывает, что здесь он был совсем недавно. Когда? Кто бы дал ответ.
Он смотрит на лес сверху, и густая зеленая масса выглядит так же бессмысленно, как снег или пестрая улица.
Но там, на жалком подобии поляны — светлом пятне в переливающемся зеленом — кто-то стоит и смотрит вверх, туда, где он прячется от мира. От каменных стен, деловой толпы, жадного леса. От прошлого и настоящего.
Этот «кто-то» щурится, глядя на небо, а потом улыбается — растерянно и жалко.
И тогда Баки узнает его. Плутающего в снегу; елозящего на соседнем сиденье; забравшегося в джунгли — зачем?
Он должен закричать: «Стив!», потому что это — Стив.
Но его губы мертвы, а снов быть не должно, но они есть. Почему? Что именно разрушилось в его голове, когда там, в Нью-Йорке, он узнал Стива Роджерса, когда там, в снежной пустоте, он потерял руку, когда там, в африканской стране, он согласился на не-жизнь в криокамере?
Его ждут миллионы сладких снов. Его исчезнувшее прошлое намерено взять реванш. Больной, жестокий, прекрасный реванш.
Он согласен.

***
— Разве он может улыбаться? — спрашивает Т’Чалла.
Врач пожимает плечами:
— Не должен.
— Что с ним происходит сейчас?
— Не знаю, Ваше Величество.
— Надо связаться с Роджерсом, — бормочет король и выходит из лаборатории.
Врач смотрит на человека, помещенного в криокамеру. Все знают, что этот парень — не в себе. Что он говнюк, может, один из самых крутых говнюков на этом свете. Но он и в самом деле улыбается, чтоб ему. В криокамере. И врачу это нравится. На пару минут, не больше, потом он впадет в подобающую моменту озабоченность. Интересно только, что его так обрадовало — в его несуществующих снах?